Борис Егоров - Сюрприз в рыжем портфеле (сборник)
— Товарищ Сорока, — призывает к порядку Смуров, — вы очень любите острить на собраниях, а очерки у вас скучные. Направьте свой юмор на пользу журнала.
— Эго верно, — откликается Тёр-Овезов. — юмора у нас нет. Уголок бы хоть такой завести…
— Да-да! — поддерживает Отцовский. — Юмор и сатиру надо поднимать. Читатель, он это дело любит. И скажу прямо, удивительно, почему мы пи разу не обращались к Маршаку, Михалкову или Семёну Нариньяни. Враз напишут! Им только подсказать. Мысль подбросить. А ведь это так просто!
Коллеги стыдливо молчат. Коллегам совестно, что по их вине три мастера сатиры находятся в ужасном простое.
Почувствовав внимание, Отцовский распространяется дальше:
— И почему сатире — только «уголок»? Скажу прямо: чем больше, тем лучше. Пусть хоть полномера…
— Наш журнал не юмористический, — строго замечает Смуров.
Отцовскому приходится поправиться:
— Много мы, конечно, не наберём. Ну, пусть страничку, пусть колоночку: наверху карикатурна, внизу — басенка. Очень славно получится!
Юмор бесповоротно загоняется в «уголок».
— Оформление, чёрт возьми, изменять надо! — раздаётся крик отчаяния.
Эти слова встречают с энтузиазмом. В оформлении тут же, находят катастрофические упущения. Всё с упрёком и вызовом смотрят на Тёр-Овезова. Это он, злодей, своим старомодным оформлением «гробит» гениальные тексты! Это он засушил журнал!
Выясняется, что художник лишён смелости. Он рутинёр. Печатает чёрным по белому.
— А посмотрите журнал «Перемена»: они ухитрились белым — по чёрному!.
— И как заголовки ставят! Чуть ли не вверх ногами. Читатель сразу ошарашен. Как пыльным мешком…
— А рисунки-то у них не традиционные. В стиле «модерн». Под Пикассо.
Лёд тронулся. Все оживлённо галдят. Все ратуют за «модерн» и выдумку.
Предлагается на обложке жирным шрифтом печатать содержание. Или сообщать читателям, над чем работают для журнала Шолохов, Мдивани и Твардовский.
Правда, в это время кто-то скептически замечает, что с классиками разговора не было и что вообще они пишут для других изданий. Но фантазия участников совещания уже так разыгралась, что скептическим ноткам здесь не место.
— Почему для других? Пусть отдадут нам! В конце концов, это не важно. Главное, что они над чем-то работают.
Возникает пауза. Робко, по-школьному поднимает руку Савраскина:
— А хорошо бы для нашего журнала придумать своего героя. Вроде Матрёшки или Буратино, человечка такого. Пусть он ходит по страницам и комментирует, что на них написано. Так бывает…
Но Савраскиной суждено бесславно умолкнуть: идея не новая. Никто, кроме Отцовского, её не поддерживает. Не солидно!
Суждено умолкнуть и Отцовскому. Огонь обращается на него. Он заведует письмами и массовой работой, а где она, массовая? Недурно бы устраивать в редакции свои «четверги» или «пятницы». Приглашать на них известных артистов — пусть они расскажут о себе, а потом споют. Или сначала споют, а после расскажут…
— У нас в гостях Тарапунька и Штепсель! — восклицает Тёр-Овезов, оправившийся после критики оформления.
— Шульженко бы не забыть. Как это она: «Я люблю тебя, мой старый парк…»
— Конечно, мечта — это Райкин. Он всё умеет, любое изобразит!
Савраскина тихо толкает в бок Нинель Сороку:
— Если будут такие «четверги», придётся шить новое платье. Неудобно, если Райкин придёт…
— Не надо отвлекаться, — замечает Кормилицын.
Савраскина, как человек, у которого не кончился испытательный срок, густо краснеет.
Смуров этих разговоров не слышит. Он уже устал и только молча кивает всем в знак одобрения и согласия.
А предложения продолжают поступать:
— Советы читателям надо печатать. Вот недавно в журнале «Наша жена» я прочитал, как готовить грибной шашлык…
— Правильно, — саркастическим тоном поддерживает Нинель Сорока. — И ещё как выводить пятна от томатного сока или ковры выбивать…
— И выкройки к журналу прикладывать, как делает «Труженица». На выкройку читатель сразу клюнет. Журнал будут хватать.
— Да-а, а с оформлением что-то делать надо…
— Хватит про оформление! Об этом говорили.
Смуров утомлённо смотрит на часы и предлагает «прерваться». Ему скоро где-то выступать, и он должен прикинуть тезисы.
— В общем, здесь было кое-что ценное, резюмирует он. — Надо обобщить и подработать…
Лица у всех радостные, грядущий перелом налицо. Но атмосферу всеобщего ликования отравляет голос Гнедого:
— Товарищи, сегодня номер в типографию посылать, а у меня в папке только кроссворд…
Наступает немая сцена. Действительно, что же в набор отправлять?
В этот момент появляется внештатный очеркист Мих. Рудиментарный.
Мих. Рудиментарный знает, когда приходить. Ему отлично известно: сколько бы ни мечтали участники совещания о привлечении классиков, печатать в журнале будут его, а не их.
Это «свободный художник», мужчина средних лет, цветущего здоровья и нераспустившегося таланта. Где-то по весне его прихватило морозом. А может, мороза и не было. Может, он от рождения пустоцвет. Но это не важно. Важно то, что Мих. Рудиментарный чувствует «злобу дня».
— О посевной что-нибудь есть? — задают ему вопрос в упор.
— Собственно, я впрямую этим не занимался, но вот кое-что набросал, — скромно говорит он. — Ездил тётю в деревню проведать. Ну и, конечно, не мог устоять против соблазна. Тут же в поле. Люблю, когда сеют…
— Ну а как там, в деревне?
— Деревня строится, растёт на глазах, — бодрым тоном отвечает Мих. Рудиментарный. — Пашут, удобряют и вообще…
А Гнедой уже читает его очерк:
«С утра занепогодило. Вышли станичники за околицу — бают, жалуются:
— Опять куржак проклятый с неба сыплется, нехай его.
— Инда тошно смотреть на эту погодушку, — вздыхает дед Ерофей, почёсывая кудлатый затылок.
Прицепщица Надя в ответ ему бойко и задорно смеётся:
— Погодой, деда, надо управлять…»
— Что ж, — говорит Гнедой, — это не блеск, не сахар, но вполне сельскохозяйственно… С колоритом. И потом — про посевную больше нет ничего.
Мих. Рудиментарный удаляется неторопливой походкой понятого гения. Но, миновав коридор, он мгновенно, словно пришпоренный, переходит на галоп: ему надо поспеть ещё в четыре редакции. И везде сегодня сдача номеров.
— А беседа о морали где? — спрашивает Гнедой Нинель Сороку.
— Подвели. Не написали. И кто бы вы думали — Академия педнаук! Знаете что, Гнедой, напишите сами! У вас это здорово получается.
— Да, но у меня в этом же номере спортивный обзор…
— А что такого? Там стоит подпись «Гнедой», а тут свой псевдоним поставите — «Вороной»…
Параллельно в кабинете редактора идёт другой разговор. Кормилицын предлагает, чтобы его послали в дальнюю командировку:
— Понимаешь, Смуров, давно мы из глубинки ничего не давали. У меня есть план — хочу поехать недельки на четыре-пять в Горную Шорию…
1961
ДЫМНЫЙ СЛЕД
С товарищем Купейным произошла беда.
Долгое время он занимал высокий пост на железнодорожном транспорте, и вдруг его понизили. Резко понизили. Если попытаться представить себе линию этого понижения, то она будет похожа на дымный след подбитого самолёта.
Купейный стал директором небольшого заводика в той же железнодорожной системе.
Чтобы не вызывать к себе сожаления, как к обиженному, он старался выглядеть беспечным бодрячком, шутил:
— Нам что? Мы как солдаты… Ха-ха! Куда пошлют…
Но ему было трудно. Ах как трудно! Требовалось постоянно держать себя в руках и помнить о своём новом положении. Бывали минуты, когда он забывался и кричал на вышестоящих:
— Вы только попробуйте мне! В две минуты уволю!
Потом опоминался, в ужасе прикусывал язык: вчера вышестоящие были для него нижестоящими, а сегодня он сам по отношению к ним нижестоящий. Зачем же хамить начальству?
Два или три раза за такие шутки Купейный был строго призван к порядку. Потом стал смирным.
Труднее было привыкнуть к новым масштабам. Прежде он подписывал бумаги на миллионы рублей, теперь перед его глазами были цифры так себе — четырехзначненькие. Три нулика пропало.
Прежде за простои сотен вагонов он и замечания не имел, а сейчас задержал на выгрузке два пульмана — ему уже выговором грозят.
Но самое неприятное и досадное — у него появился враг, с которым было очень трудно бороться. Враг этот занимал высокий пост на транспорте и носил фамилию… Купейный.
— Товарищ директор, — обращается к Купейному начальник планового отдела, — согласно приказу, мы должны сдать двадцать тонн металлической стружки.
— Постойте, — удивляется Купейный, — мы всего-то металла на год получаем десять тонн. Какой дурак подписывал этот приказ?
