Андрей Юревич - Психологи тоже шутят

Из этого вытекает необходимость корректировки основных определений политики. Например, политика это, безусловно, искусство, но не просто «искусство возможного», а искусство вы-давания своих личных интересов за общественные, камуфляжа своих истинных мотивов, т. е. стремления к власти, и т. п. Ведь, как не учись всему этому, главное все же остается искусством, а с помощью одного лишь обучения политика также невозможно вырастить, как с помощью обучения живописи из простого смертного нельзя воспитать Рафаэля.

Настоящий политик всегда ведет или, как сейчас модно выражаться, позиционирует, себя так, будто лично ему ничего не нужно ни власти, ни славы, ни, упаси Бог, денег, ни чего-либо еще. А нужно лишь одно помочь тем, кто в результате его прихода к власти окажется «под ним», решить их наиболее насущные проблемы. Поэтому политик должен быть рыцарем, но не только в традиционном для этой роли смысле слова не просто «рыцарем плаща и кинжала», а рыцарем в том смысле, что он всегда должен носить латы, скрывающие всю его подноготную корысть, личные мотивы и т. п. под блеском альтруистичных намерений. «Все это нужно не мне, а вам» начертано на фамильном гербе такого рыцаря. Или: «Не вы нужны мне, а я нужен вам».

Поэтому, кстати, как это ни парадоксально звучит, настоящий политик не должен иметь каких-либо политических убеждений, кроме, естественно, убеждения в том, что высшее благо нации это его личное благо, и вообще, что хорошо для него лично, хорошо и для человечества, а если нет, то, значит, человечество ничего не понимает, и его надо перевоспитывать. Хороший политик должен умело манипулировать политическими лозунгами, менять политические убеждения (точнее имитировать приверженность наиболее выгодным убеждениям) от случая к случаю, и вообще все это должно быть для него не самоцелью, а лишь средством борьбы за власть. То есть не политические убеждения должны руководить им, а он должен уметь использовать их выгодным для себя образом, для чего ему следует быть выше любых политических убеждений и не позволять им себя сковывать. Иначе он утратит необходимую любому политику гибкость и будет похож на робота, способного выполнять лишь одну операцию.

Конечно, простые граждане, обрабатываемые политиками со времен выхода человечества из пещер (в пещерах, впрочем, они тоже обрабатывались, но более грубыми средствами), с тех же самых пор догадываются, что под латами у политиков скрыто живое человеческое тело и все предпринимаемое политиками нужно, в первую очередь, лично им. Но, и опять с тех же самых пор, политикам верят или, по крайней мере, не сомневаются в их искренности настолько, чтобы не допускать их к власти. Да иначе и быть не может, ведь кого-то к власти все же надо пускать, а другие, кроме имеющих потребность во власти, к ней не рвутся. И в этом, возможно, заключена главная апория политики: политик должен делать вид, что не хочет власти, в то время как суть политики в стремлении к ней.

Над этой апорией надстраивается главный социально-психологический парадокс политики: политик делает вид, что не хочет власти, те, кому он внушает эту чушь, прекрасно понимают, что их дурят, но, несмотря на это, верят в благие намерения политиков, т. е., если провести аналогию с известным анекдотом, веками наступают на одни и те же грабли. И здесь уместна, если не необходима, еще одна аналогия, демонстрирующая, что политика это не просто искусство, а, перефразируя приведенное выше определение, «искусство невозможного». Ведь, казалось бы, внушить кому-либо, находящемуся в здравом уме и ясной памяти, что политик не рвется к власти и бескорыстно делает все, что он делает, попросту невозможно. Однако политикам это удается, и они действительно делают невозможное.

Уместна и еще одна аналогия сравнение политики не с искусством вообще, а со сценическим искусством. Да, мы знаем, что человек на сцене или на экране это всего лишь актер. Мы знаем, что, несмотря на вживление в образ, всевозможные сценические и виртуальные эффекты, на самом деле он не душит свою или чужую возлюбленную, не теряет друга, не проливает кровь врага, не летает на Марс, не сражается с акулами и крокодилами, и даже секс по телевидению это, за редким исключением (порнографии), не настоящий секс. Но мы верим во все это, точнее, делаем вид, что верим, мысленно, вместе с героем, убивая его врагов, опускаясь в пещеру с анакондами или перелетая через Вселенную. То же самое и с политиками. Мы знаем, что они играют определенную роль. Но и мы входим в роль в роль желающих быть обманутыми, верящих в их альтруизм и заботу о наших интересах. И этот театр по количеству зрителей, масштабу и кассовости представлений намного превосходит все прочие рынки актерской и режиссерской продукции.

И все же хотя мы и помогаем, как любые зрители, актерам играть их роли, совсем плохому актеру не поверят (вспомним классическое «Не верю»), и искусственно изображенные им эмоции вызовут разве что смех, а то и обстрел гнилыми помидорами или их современными аналогами. Политик тоже должен быть относительно правдоподобен. То есть мы должны иметь возможность ему поверить, что исключено в тех случаях, когда он играет абсолютно ненатурально. Есть, правда, особый контингент актеров-политиков, которые специализируются на игре перед патологически доверчивыми зрителями, верящими во что угодно. Но таких зрителей меньшинство, и типовой политик должен быть правдоподобен.

Разновидностей политики существует не меньше, чем всех прочих видов актерского мастерства. Их можно различать, в зависимости от разных факторов, например, от того, где именно политик демонстрирует свое искусство. А все множество политических авансцен и, соответственно, разновидностей актерского мастерства политиков, можно разделить на три типа.

Первая авансцена наиболее натуралистична. Это войны между политиками и, соответственно, между государствами, в которых они находятся у власти, или между социальными слоями, подчиненными их воле. Если политику можно определить как продолжение войны другими средствами, то можно дать и симметричное определение войны, охарактеризовав ее как продолжение политики другими средствами. И действительно война есть наиболее грубая и откровенная форма политики, при реализации которой никто ничего не стесняется и ничего не скрывает.

Бытует мнение о том, будто войны начинаются из-за того, что государства чего-то не могут поделить, а то и вообще из-за непримиримости их геополитических интересов. Это объяснение очень далеко от истины и легко опровергаемо. Геополитические интересы непримиримы всегда, ибо кому-то всегда хочется чего-то такого, что есть только у соседа, который всегда не желает этим делиться. Но войны в подобной ситуации возникают довольно редко, т. е. самой по себе непримиримости геополитических интересов явно недостаточно. Договориться же и что-нибудь поделить государства, напротив, могут всегда, и, если войны все же начинаются, то явно не из-за того, что государства не могут договориться.

Начало войн можно объяснить и совсем элементарно тем, что просто кто-то хочет повоевать, и ему в общем все равно с кем. Когда хотят повоевать две стороны, а тем более три, четыре и т. д., войны становятся неизбежными, а переговоры, формально направленные на их предотвращение, совершенно бессмысленны. Данное объяснение возникновения войн хорошо вписывается в одно из самых давних убеждений психологической науки в том, что, во-первых, человек по своей природе зол и агрессивен, во-вторых, когда агрессивной энергии в нем скапливается слишком много, она требует выхода. Если такое происходит у отдельно взятого человека, он убивает своего соседа, если у какой-либо социальной группы, она совершает революцию, если у целой нации, начинается война.

Подобное объяснение происхождения войн конечно, правильное, но не исключает других объяснений, которые, как и вообще объяснения любого сложного социального феномена, не исключают, а дополняют друг друга. Например, урожденные марксисты объясняли происхождение войн тем, что находящиеся у власти таким образом отвлекают своих подданных от внутренних проблем своего государства, обращая их недовольство и, соответственно, агрессивную энергию, на внешнего врага. Против этого трудно что-либо возразить, а психологические исследования подтверждают, что, когда два вечно враждующих человека находят общего врага, их взаимная ненависть перерастает в дружбу. И надо быть совсем тупым правителем, чтобы не использовать эту закономерность.

Но все-таки если не наиболее правильным (такового вообще нет), то наиболее уместным (такое есть всегда) объяснением происхождения войн служат личностные качества политиков. Как было отмечено выше, действия каждого из них направляются сильнейшей потребностью во власти, которая никогда не насыщается. Достигнув власти в своей стране, они пытаются обрести ее и над другими странами, а их главными врагами становятся те, кто, обретя высшую власть в своем собственном государстве, стремятся к тому же. Поэтому-то Гитлер так и не любил Сталина, хотя, казалось бы, у них были все объективные основания для крепкой дружбы. В подобных условиях войны между соответствующими государствами не могут не начаться, и к тому же с предельной отчетливостью проявляется взаимосвязь различных видов политики: война это продолжение политики (и, добавим, одна из ее форм), внешняя политика это продолжение внутренней, а обе они проявление психологических комплексов политиков и их борьбы за власть.