Александр Никонов - Листопад
А в моем мозгу запечатлена картина: скальп на подоконнике - женская русая коса, чья-то бывшая гордость - с окровавленным куском кожи. Кто она была? Гимназистка, поповна княжна, мещанка? Видимо, ее подвешивали за косу.
Это нельзя забыть. Этого нельзя забывать.
Кровавая мясорубка уже давно крутится, раскидывая во все стороны брызги и ошметки. Отчего же, господи, во времена смут, резни, потрясений на поверхность всплывают садисты и насильники? Они концентрируются в службах безопасности. Вспомнить опричнину, что они творили. Сумасшедший царь-параноик устроил кровавую утеху для потрошителей, каннибалов и насильников. Потому что безнаказанность.
Сразу всем воюющим сторонам оказались нужны опричники Таранские. Интересно, когда у него именины? Нужно будет подарить ему собачий череп и метлу.
Там же, в Харькове, в беседах с немногочисленными уцелевшими свидетелями вдруг всплыла фамилия Крестовской. Я насторожился. Стал выспрашивать. И понял - она!
Это было в ту же последнюю осень. После Даши. Она уехала из Бежецка в Питер, а я через два дня, так и не продав родовое гнездо, отправился в Москву, к стародавнему другу Дмитрию Алейникову.
Он встретил меня на Николаевском, мы обнялись, расцеловались. Заскочив к нему, бросили вещи и сразу махнули в "Яр". Мы гудели, прощаясь с беззаботной молодостью. Он, выбрав военную стезю, должен был уезжать на службу в Тифлис, а мне предложили хорошее место в Польше, в Вильно. (Я уже и сам забыл, что по специальности учитель словесности!)
Мы с Алейниковым облазили все трактиры и театры Москвы. Когда это наскучило, Димка предложил сходить на революционную сходку.
Тогда борьба с "проклятым самодержавием" была в большой моде. Свежи в памяти были питерские события пятого года, волнения в Москве. Все студенты играли в революцию. Доигрались.
- Разве они не конспирируются? - удивился я. Мы ехали куда-то в район Сухаревской башни на извозчике.
- Конспирируются, конечно, но надежных товарищей из молодых можно приводить. Я - надежный товарищ одного прыщавого юноши и уже несколько раз посещал их мероприятия, должны были запомнить. Ну а ты - мой надежный товарищ. В принципе, они за привлечение новых людей. И сегодня вечером как раз собираются. Если хочешь, я оттелефонирую своему знакомцу, и пойдем свергать царя.
- А что за люди?
- Разные. Экзальтированные девицы, юнцы. Есть из очень известных фамилий, даже племянник московского генерал-губернатора. Я тебе его покажу.
- А племяннику генерал-губернатора чем царь не угодил?
- Не иронизируй, Ковалев, не опошляй святую борьбу! Думаешь, отчего я тоже пристрастился царя свергать с этими народниками? Дело же не в том, кто туда хаживает, а в том, что там делают.
- Ну и что?
- Тебе понравится. Сначала натурально пьют чай и ругают царя. Иногда читают марксову литературу, Плеханова, какую-то экономическую ахинею. Зато потом коллективно борются с буржуазными условностями и бытом.
- Тарелки бьют? На пол мочатся?
- Ах, если бы так легко можно было побороть буржуазный быт и условности. Нет. Эта борьба потруднее будет. Они занимаются единственно коммунистическими, то есть единственно правильными отношениями между революционными мужчинами и революционными женщинами. Коллективными половыми сношениями.
- Ого! И красивые есть? Или царем недовольны одни уродки, кандидатки в старые девы?
- Попадаются весьма приличные на вид амазонки. Даже удивительно.
- Отчего же ты был там только пару раз? Это на тебя не похоже. По твоей любви к таким приключениям, ты бы должен уже стать завзятым революционером, большим государственным преступником, грозой буржуазного быта и этих... условностей.
Алейников коротко хохотнул.
- Да это уж как Бог свят... Но все чего-то некогда. Москва - большой город. Да и учеба. Да и опасаюсь, четно говоря, дурную болезнь подцепить от охранного отделения. В военной среде революционные поползновения сугубо не поощряются.
- В казанском университете, где я учился, я несколько раз ходил на революционные сходки, даже, помню, подписывал какие-то петиции. Но вскоре все это мне наскучило, показалось несерьезным, брошюры скучными. Бросил... Я жене знал, что можно так успешно и с пользой свергать ярмо самодержавия, Ты обязательно этому своему юному Прометею телефонируй. А как же! В жизни все надо попробовать. Пока молодые. А то жизнь-то уже кончается, дальше одна мещанская суета и серые земские будни на долгие годы вперед. Глушь российская да скука провинциальная, онегинская. У тебя в Грузии хоть фрукты... А так будет, что яркое вспомнить зимним вечером в этом Вильно с его полячишками.
- Останови-ка тут, братец! - Димка расплатился с извозчиком, и мы направились к парадному. - Верно рассуждаешь, профессор словесности. Есть там такая Крестовская. Она... В общем, сам увидишь.
В квартире Алейников, покрутив ручку телефона и покричав барышню, связался со своим прыщавым приятелем, оказавшимся позже хлыщеватым, бледным юношей.
Вечером мы уже стучались в обшарпанную дверь где-то в Замоскворечье. Вернее стучался, облизывая губы бледный парень, видно, студент-неудачник. Мы с Дмитрием были уже чуть навеселе, но тщательно скрывали си обстоятельство, могущее, как нам казалось, своей несерьезностью нарушить святость борьбы с тиранией. Электричества в этом доме не было, давала свет лишь семилинейная керосиновая лампа висящая над столом с лежащими на нем какими-то серыми брошюрами. Видно, это и была запретная литература.
Когда мы пришли, собрание было уже в самом разгаре. Нас наскоро представили - "Николай, Дмитрий", - и взгляды присутствующих вновь возвратились в сторону выступающей худой девушки. Она стояла посреди комнаты, опираясь руками о спинку стула и что-то горячо вещала. Лицо ее, скорее, некрасивое, нежели наоборот, удлиненное, с тяжеловатой челюстью было покрыто легким румянцем возбуждения. Разные глаза - зеленый и карий лихорадочно блестели. Ко всему прочему, она была еще и рыжая.
Я не очень вслушивался в ее гневные филиппики, рассматривая саму выступающую и окружающую обстановку. Кажется, говорила она что-то о положении рабочих и о давлении мещанских предрассудков на психологию женщины. Да, по-моему, особо никто ее и не слушал. Все словно чего-то ждали. Брылястый парень в косоворотке, сидевший прямо за спиной выступавшей, пялил буркалы на ее задницу обтянутую черной длинной юбкой и часто сглатывал слюну. Его, конечно же возбуждал не смысл сказанного, а звуки женского голоса и шов сзади на юбке. И предвкушение.
А говорившая возбуждалась от своей собственной речи все больше и больше. Ее очаровательный румянец, который даже делал привлекательнее ее некрасивое лицо, сменился красными пятнами. Голос рыжей сделался хриплым и срывался. И вдруг она начала площадно, по-извозчичьи ругаться. Я с непривычки опешил, но остальным это было, видно, не в диковину. Распахнутыми глазами они жадно глядели на говорящую и ноздри многих трепетно подрагивали.
Так же внезапно ораторша прекратила ругаться, вскрикнула (я вздрогнул от неожиданности) и застонала, подала тазом назад, чуть согнулась и явно сильно свела ноги.
В первые секунды я не понял, что произошло, показалось, что ей плохо. Я даже сделал непроизвольное движение руками, чтобы подхватить, если она начнет падать. И тут же дошло: эта истеричка только что испытала сексуальную разрядку. Я слышал про такие вещи.
- Крестовская, - шепнул мне на ухо Алейников, - известная нимфоманка и трибада.
Крестовская явно положила на меня глаз. Я понял это потом, когда в дикой сатурналии сплелись голые тела, и моим телом целиком завладела некрасивая Крестовская. Некрасивая, да, но тем не менее, что-то притягательное в половом смысле в ней было. Не знаю что. Уж, конечно, не маленькие висячие груди с огромными коричневыми сосками, которые словно сумочки прыгали при каждом ее скачке: она оседлала меня сверху (эта необычная позиция меня, помню, безумно возбудила) и яростно и часто насаживалась, кусая губы и матерясь. При этом она два или три раза ударила меня по щекам, впрочем, не очень сильно.
После того, как я испытал пик возбуждения, Крестовская переместилась и начала терзать какую-то девушку. Комната оглашалась стонами и хриплым дыханием. Алейников занимался какой-то пышечкой, разложив ее прямо на столе с брошюрами.
Зрелище сапфийской любви снова возбудило меня. Заметив это, Крестовская опять переместилась ко мне, грубо толкнула в грудь - я не сопротивлялся: пассивная роль меня вполне устраивала, я не собирался в первые ряды революционеров, - свалила на спину и снова начала "насиловать". Мы лежали на когда-то длинноворсном, а ныне уж куда как повытертом персидском ковре. Крестовская-амазонка расположилась сначала ко мне лицом, раскачивалась, ерзала, что-то бессвязное причитала и сильно мяла узловатыми длинными пальцами свою грудь.
В этот момент со мной случилось нечто странное. На мгновение мне показалось, что Крестовская использовала меня как салфетку и отбросила. Будто полностью овладела моей душой, и я был удивительно пассивен не потому, что хотел этого, а потому что не в силах был сопротивляться. На какое-то время она просто подчинила себе меня всего, без остатка. Пока она властвовала мной, я себе не принадлежал. Женщина-вампир... Это странное ощущение мелькнуло и прошло.
