Владимир Рынкевич - Пальмовые листья

Владимир Петрович Рынкевич

Пальмовые листья

Мы стояли у начала жизни, у начала, задержавшегося на годы, отданные войне и не скорой перестройке на мирный лад. Мы были молоды, здоровы, свободны, и перед нами, как в недавнем, но бесконечно далеком, детстве тридцатых годов, снова были открыты все дороги.

Нас было много - офицеров-артиллеристов, приехавших в большой южный город для сдачи вступительных экзаменов в военное учебное заведение, официально именовавшееся скромно - высшая школа ПВО, в то время как любой здешний мальчишка называл его, хоть и с местным акцентом, но совершенно точно «акадэмией»: мы стояли на каменных ступенях старинного здания с белыми стенами, до слепящей голубизны растопленными утренним солнцем. В садике с песчаными дорожками цвела первая сирень, и садовники неторопливо копались в клумбах, маслянисто поблескивающих комками чернозема.

– С чего начнем, ребята? - спросил кто-то, и ему ответил молодой сутуловатый капитан:

– Начнем жить.

Тогда я и почувствовал, что мы стоим у начала жизни, ощутил черту, которую переступаю, и подумал о другой - дальней черте. Как пройдем мы эту дорогу? Кто окажется более смелым, более счастливым, более удачливым? Казалось, каждый из нас имел и право, и волю для того, чтобы занять самое почетное место среди людей. Но многим ли это удается? Лотерея счастья и удачи начиналась немедленно: кто-то сдаст экзамены и будет учиться, а кто-то вернется к своим солдатам, стрельбам, караулам, лагерным палаткам от снега до снега.

Напомнивший нам о начале жизни капитан был из тех спокойных и уверенных, к которым всегда тянутся люди, а мы - дети века перемен и сомнений - особенно хотели видеть рядом человека, понимающего окружающий мир и верящего в него. Несмотря на молодость, этот капитан успел навоеваться, причем в противотанковой артиллерии, а это - война особая. Мне он показался сутуловатым, но это, скорее, была привычка, приобретенная на фронте: наклоняться вперед, приникая к биноклю или стереотрубе, вглядываясь в черные кресты на приближающихся тайках, И теперь он наклонялся к собеседнику, всматриваясь умными карими глазами, без той, разумеется, смертельной настороженности, но со вниманием, сосредоточенным и глубоким. Такой беззастенчивый изучающий взгляд некоторые считают неприличным и неприятным, но капитан Мерцаев смотрел на человека совсем не обидно, а, скорее, одобрял и ободрял каждого, хотя и не без некоторого задирания. «Я верю, что ты хороший парень, - говорил его взгляд,- только хочу тебя малость испытать: подкину тебе небольшую вводную, как на тактических занятиях, а ты не теряйся».

Мы еще только что съехались, впервые встретились, а вокруг капитана Мерцаева уже образовалась группа приверженцев, и они стояли рядом с ним на ступенях старинного дома, в котором помещалось офицерское общежитие. Один из них- старший лейтенант Левка Тучинский, курносый, большеглазый красавец из Московского военного округа, уже успел стать знаменитым: попрощавшись в Москве с однополчанами, он очнулся здесь, на нарах офицерской гауптвахты и, растерянно тараща глаза на соседей по камере, спрашивал: «Ребята, в каком я городе?» Узнав, что попал куда следует, он снова безмятежно уснул, а теперь с любопытством рассматривал расцветающий сад, и круглые голубые глаза его на мгновение сощуривались, когда в аллеях мелькало девичье платье.

– Ты, Левка, начал несколько неудачно, - говорил ему капитан. - Как говорится, напутал в дебюте. Полковник-то вызывал? Или еще предстоит?

– Ладно тебе, Сашк, - по-московски лениво растягивая слова, отвечал Тучинский. - Пойдем где-нибудь позавтракаем…

Ему. заметно не нравились уколы капитана. Не любил Тучинский вспоминать свои неудачные приключения и явно побаивался расплаты. Вообще красавцы-мужчины часто бывают трусоваты.

– Пойдем где-нибудь позавтракаем, - тянул он. - Да и заниматься пора.

– Зачем тебе заниматься? - не унимался лукавый капитан.- Тебя же не допустят к экзаменам. Сейчас дежурный объявит: старший лейтенант Тучинский - в штаб за документами. И на вынос тебя.

Тучинский не сумел скрыть испуг и даже покраснел.

– А что ты будешь делать, если тебя и вправду отчислят?

– Да ну… Из-за пустяка…

Другие офицеры слушали с интересом.

– А если все-таки отчислят? - не унимался капитан. - Что ты предпримешь? Сделаешь волевое лицо и дашь обещание исправиться? Или пошлешь телеграмму папочке, чтобы выручал?

– Ты что? - искренне удивился Левка. - С кем-то меня спутал? Если меня отчислят, я приглашаю тебя в вокзальный ресторан на прощальный ужин, - Тучинский гнусаво пропел, подражая знаменитому артисту: - «Мы пригласили тишину на наш проща-а-альный ужин». А в Москве меня тоже встретят на казенной машине.

– Тогда пошли завтракать, - сказал Мерцаев успо-коенно. - А то до ужина далеко, тем более что его может и не быть.

Мы жили в огромном зале с высоким потолком и узкими и высокими окнами, в которые по ночам иногда впархивали летучие мыши. Моя кровать оказалась в передней части зала, на возвышении, и я мысленно острил, что в будущем сочиню мемуары: «Моя жизнь на сцене». Капитан Мерцаев располагался неподалеку. По вечерам в открытых окнах, над неподвижными узкими метелками южных тополей, стояла равнодушно-сонная синева, и иногда чувствовалось едва слышное дыхание ветерка. Зал постепенно пустел: одни с кипами учебников шли в классы на ночную зубрежку, другие гладили синие брюки с красным кантом, чистили пуговицы на кителях, задумчиво пересчитывали запасы хрустящих бумажек и тоже исчезали.

Капитан Мерцаев лежал на своей койке и вел разговор о любви с лейтенантом Васей Малковым, прозванным, соответственно внешности, Блондином.

– Вась, а ты серьезно любишь свою Лилечку? - спрашивал капитан.

– Честно скажу, ребята, - объяснялся Вася, - люблю ее на всю жизнь.

Круглолицый Вася, казавшийся наивно-искренним, любил рассказывать о таинственной Лиле из Ленинграда, которая будто бы была для него и девушкой мечты, и невестой в белом платье, и будущей подругой на всю жизнь.

– Люблю ее! - повторял Вася, и лицо у него было такое, словно он сам только что узнал о своей любви и страшно потрясен этим открытием.

– А мне опять не повезло в любви, - пожаловался Левка.

– Ты, Левка, пошляк, - убежденно сказал Вася. - В тебе нет благородства.

– Что делать? Чего нет, того нет, - легко соглашался Тучинский.- Такое воспитание.

Левке Тучинскому действительно не везло в любви: слишком вызывающе смело,.одной плавной дугой, был выписан курносый профиль верхней части его лица,слишком круглы и беззастенчивы были его голубые глаза, слишком белоснежно сверкали зубы в лукаво-заразительной улыбке.

Был в этой компании еще капитан Семаков, самый старший из них, смуглый и высокий, с задубевшим лицом старого служаки. Он вступился за Васю:

– Не заводите его, ребята. Человек влюбился по-настоящему, жениться решил. Зачем его расстраивать? Женится - сам расстроится.

– Понимаешь, Саша, - проникновенно сказал Малков, - легче жить, когда веришь во что-нибудь до фанатизма.

Я искал случая сблизиться с капитаном Мерцаевым.

– Тоже томишься, старшой? - спросил Мерцаев и взглянул на меня по-своему: дружелюбно и оценивающе.

– Нравится мне про любовь, - сказал я с некоторым вызовом. - С детства люблю сказки.

– По-твоему, сказки?

– Разумеется.

«Все вы пошляки!» - с комической серьезностью возмущался Вася Малков, а капитан Мерцаев подошел ко мне и, наклонясь и близко придвигая лицо с припухлостями под внимательными, заглядывающими в душу глазами, спросил:

– Так как же насчет любви?

– О ней все сказано. Как, впрочем, и обо всем. И сказано великими. Нам лучше не сказать. В Москве я видел великую актрису в великом спектакле. «Любовь! Не говорите мне этого слова, - сказала она, - потому что оно слишком много для меня значит».

– Тогда пойдем с нами!

В сиреневом саду на скамейках и аллеях светились девичьи платья, чернели артиллерийские фуражки, посверкивали погоны и спелыми вишенками перекатывались южные глаза девушек. Семаков, глядя на небо, забеспокоился, не будет ли дождя, на что Левка удивленно воскликнул: «Какой может быть дождь, когда мы гуляем?» Вася молчал и, наверное, думал о Лиле из Ленинграда.

На главной улице по голубым тротуарам двигалась медленная праздничная толпа. Короткие разноцветные строчки реклам не пытались спорить с плотной синевой вечера, а лишь скромно напоминали, что мы - в городе и можем зайти в ресторан или в кинотеатр на очередную серию «Тарзана». Разумеется, мы зашли в ресторан, и официант старой школы, работающий без карандаша и успевающий зажечь спичку, едва вы возьмете в рот папиросу,- причем делающий все это без всякого подобострастия, а наоборот, внушающий уважение, как всякий человек, хорошо делающий свое дело, - принес нам водку, икру и горячее мясо.