Владимир Рынкевич - Пальмовые листья
Я спросил капитана Мерцаева:
– Саша, правду ли говорят, будто тебя на фронте расстреливали?
Я не представлял, что у этого капитана может возникнуть такое ошеломленно-испуганное выражение лица. Глаза его смятенно забегали по сторонам, и губы нервно шевелились, как будто он не мог найти слов для ответа. Иван Семаков толкнул меня под столом ногой и громко перебил:
– Мне вот непонятно: на передовой людей не хватало, батареями, бывало, сержанты командовали, а в академию- двадцать человек на место. Почему такое?
– Не надо о войне, Иван, - остановил его Мерцаев.- Ни слова о войне.
Фронтовиками среди нас были лишь капитаны: Мерцаев и Семаков, и мы с Левкой и Васей относились к ним со скрытым молчаливым обожанием. Не полагалось в нашей среде откровенничать о своих чувствах, но как бы они ни равняли по-товарищески нас с собой, капитаны-фронтовики оставались для нас недосягаемыми образцами мужества. Им принадлежало право и говорить о войне, и молчать о ней.
На улице Семаков нарочно отстал со мной и сказал:
– Никогда не спрашивай Сашку об этом расстреле. После я сам тебе расскажу.
Наступила ночь, но она не давала здесь привычной прохлады. Небо лишь опустилось ниже и сияло всеми звездами, которые, впрочем, нелегко было увидеть сквозь огни городского сада. Толпы стали еще гуще и праздничней, будто весь город веселился по случаю торжественного события - обыкновенного майского вечера. Мерцаев спросил Васю, не пойдет ли он звонить Лиле, и теперь не было в его голосе насмешки, а, скорее, чувствовалась грустная зависть.
– Нет. Она сказала, чтоб сегодня не звонил.
«Все понятно!…» - затянул было Левка, возобновляя игру, но капитан строго прикрикнул: «Левка! Отставить!…»
Мы некоторое время шли молча, и, наверное, каждый думал о том, как хорошо иметь ее, прекрасную и близкую, ради которой только и стоит к чему-то стремиться, поступать в академию, занимать почетное место среди людей и вообще жить. Однако вскоре Тучинский спросил: «Какие будут указания, капитан?» - и предложил зайти в гости к своей знакомой, к той самой, с которой ему не повезло в любви, пообещав, что там найдутся и подруги. Мы согласились.
Здесь в старом доме, в большой, сложно спланированной коммунальной квартире с темным душным коридором и жаркой кухней, жила Левкина знакомая, и старшие, конечно, куда-то уехали, и у нее уже сидела подруга, встретившая нас традиционным местным восклицанием: «Чорти шо!'» Это восклицание могло выражать все, что угодно, от безмерной радости до страшного гнева, а в данном случае оно имело сложный смысл: и радость, и удивление, и кокетливое смущение.
Как и всегда, наибольший успех здесь имел Тучинский, однако надо заметить, что если рядом был капитан Мерцаев, то первый взгляд, первый порыв женщины был направлен к нему. Порыв этот был недолгим: женщина сразу чувствовала холодное равнодушие капитана, и эти девушки тоже быстро догадались, что капитан хоть и сидит за столом, но с ними его нет. Кажется, за весь вечер он сказал лишь два слова: «Наливай», - когда на столе появился какой-то спирт, и жестокое нецензурное оскорбление в лицо Васе Малкову - в конце перед уходом.
Я, как и многие из нас, за годы службы, в общении с бывалыми мужчинами, откровенничающими о своих многочисленных романах, как-то утратил довоенное юношеское представление о нравственности, как бы забыл о нем, и если сам не рвался в гарнизонные донжуаны, то считал вполне естественной мужскую настойчивость по отношению к первой встречной женщине. Лишь когда капитан Мерцаев назвал Васю гнусным животным с добавлением крепчайшей брани, я все вспомнил, все понял и устыдился за Васю и за себя. А Вася искренне удивился: «Ты чего даешься? На меня, что ли? Ребят, чего он лается?»
– Не обращай внимания: он пьяный, - успокаивали Васю девицы. - Мы тебя с ним не отпустим, у нас останешься.
Мы ушли втроем. На улице капитан закурил папиросу и сказал с горечью:
– Если в нем и было что-то человеческое, так это только его любовь.
Утром Тучинский и Малков появились поздно, когда зал уже почти опустел и за окнами стояла слепящая жара, причем Левка спокойно занялся туалетом, чистил пуговицы, гладил брюки, а Вася закружил возле Мерцаева. Завтра решающий экзамен - устная математика, и он пытался на этом сыграть: говорил о билетах, вопросах, шпаргалках - в общем, изображал озабоченного соратника по трудному предприятию, заставляющему забыть о каких-то там пустых размолвках. У капитана Мерцаева лицо болезненно перекосилось. Левка Тучинский сел рядом с плутоватым видом нашкодившего, но избежавшего наказания мальчишки.
– Кто это такой? - риторически спросил его капитан.
– Это наш Вася. Влюбленный Блондин.
– А я с утра думаю: кого бы мне к этой самой матери послать. Хорошо - он попался.
– Ладно тебе, Саш, - бормотал Малков. - Заниматься же надо.
– Может, правда пойдем позанимаемся? - робко поддержал его Семаков, больше других беспокоившийся о проходном балле, имеющем для него семейно-хозяйственное значение.
– Какие будут указания, капитан? - спросил Левка.
– Сначала - купаться! На улице-то жара.
– И никаких колебаний! - радостно подтвердил Левка.
Малкова, конечно, не брали, и он решился на чистосердечное раскаяние.
– Саша, я подлец! - начал было Вася с надрывом.- Да, ребята! Я подлец перед ней!
– Перед которой?
– Ладно тебе, Саш… Я понимаю… Левка предложил:
– Что, ребят, простим его условно в силу слабости?
– Только условно, - сказал Семаков. - Пристраивайся в затылок. Дистанция пять шагов.
– Да ладно вам уж… Дистанция, - обиженно бормотал Вася. - На меня взъелись, а Левка-то ведь тоже… Посмотрим, как ты сам…
Насчет Левки Мерцаев ответил: «Да. Левка тоже. Но Левка не говорит о любви».
– Не много ли ты требуешь от людей? - спросил я Мерцаева.
– Только одного: чтобы они были людьми.
На пляже мы разделись и оказались в тогдашних длинных и широких черных трусах. Только Левка имел сатиновые плавки со шнурками, завязывающимися сбоку, и с веселой наглостью глазел на проходивших мимо девушек, заставляя их краснеть и опускать глаза.
Мерцаев теперь выглядел мальчиком-переростком, узкобедрым и застенчиво-напряженным, а когда он поворачивался спиной, открывался уродливо-кривой осколочный шрам под правой лопаткой. У Ивана Семакова подобных шрамов было несколько.
Здесь, на плоском, чуть наклоненном к воде берегу, покрытом упругой весенней травой, росли молодые яблони, уже отцветшие и густо зеленеющие мохнатой завязью. Мы устроились под такой, яблонькой, а вокруг наслаждались покоем и солнцем юноши и девушки, которым не было до нас дела, и, глядя на них, мы могли только еще раз вспомнить о том, что с опозданием начинаем жизнь и уже безвозвратно пропустили ту ее голубую тропинку, где гибкая девушка берет вас за руку и бежит рядом с вами к солнечной воде, бесхитростно прикасаясь к вам упругим бедром.
Мерцаев сидел на вытоптанном пятачке под яблоней, не заботясь ни о тени, ни о солнце,- если б предложить ему позагорать, он посмотрел бы так, словно его приглашают играть в куклы.
– Учебники надо было взять, - укоризненно вспомнил Иван. - А мы, вот…
– Брось ты, Вань, переживать. Я сказал, что ты поступишь, - успокоил его Мерцаев. - Если кто из нас не поступит, так это один я.
Мы удивились, я даже подумал, что капитан рисуется, но он говорил печально и серьезно:
– Я еще не решил, хочу ли я учиться. Может быть, мое место не здесь?
Тучинский обрадовался возможности позубоскалить:
– Конечно, Саша. Твое место в буфете: там пиво продают.
Капитана Семакова не оставляли мысли о завтрашнем экзамене.
– Чего-то я не пойму, - все возвращался он к этому. - Чего-то я, Саш, не пойму, почему это нас всех примут?
– Начинается большое дело, - объяснил капитан,- и для него нужны не те, кто хорошо помнит, а те, кто хорошо понимает. Ночных зубрильщиков сюда принимать не будут…
Он говорил, что начинается новая эра в технике, начинается то, что скоро назовут научно-технической революцией, и он считает, что для этого требуются люди, умеющие создавать нечто новое, ранее не существовавшее. Он убеждал нас, что теперь нужны не прошлые заслуги, не родственные связи, а лишь мыслительные способности.
– Допустим, ты прав, - сомневался Иван. - Допустим, примут самых мыслящих. Тебя, конечно. Но такого пиджака, как я…
– Таких, как ты, надо бить по башке, - со злостью перебил его капитан. - Бить, как того зайца, который спички зажигает. Откуда такая твердая уверенность в собственном невежестве? У тебя же светлая голова, Иван! Ты же сам в состоянии решать научные задачи! Я до сих пор в восторге от твоего способа подсчета огневого вала. Какой-нибудь деятель на этом расчете диссертацию бы защитил, Сталинскую премию бы получил. Ну, смотри у меня, если пятерку завтра не получишь!
