Андрей Юревич - Психологи тоже шутят

1. Отрицайте валидность фактов (вследствие артефактов, невоспроизводимости, плохого измерения, методологических недостатков, сомнений в профессионализме экспериментатора и др.)

2. Признайте эти факты, но отрицайте, что они способны повлиять на поддерживаемую Вами теорию (т. е. переинтерпретируйте их как иррелевантные, малосущественные и т. д.)

3. Совершите «эсхатологический шаг» — признайте и факты, и то, что они бросают вызов Вашей теории, но утверждайте, что «в конце концов», когда будут собраны все релевантные данные, достоверность этой теории будет доказана.

Эти советы, впрочем, полезны только дилетантам. Любой теоретик со времен И. Ньютона, который был признан, по словам того же Б. Махони, «большим мастером спасения теорий», владеет этим искусством в совершенстве. А среди стратегий «спасения» теорий ученые отдают предпочтение самой элементарной — простому игнорированию фактов. Известно, например, что они не читают научные журналы, которые публикуют неудобные для них данные. А некоторые из них, такие как один из наиболее уважаемых психологов — Б. Скиннер, даже с гордостью признавались в этом. Оппоненты же Г. Галилея попросту отказывались смотреть в изобретенный им телескоп. Словом, вопреки мрачной сентенции Т. Хаксли — «великая трагедия науки состоит в том, что гадкий факт может убить прекрасную теорию», «гадкие факты» не только «убить» теорию, но и вообще сколь-либо серьезно повредить ей не могут. Давно подмечено, что научное исследование напоминает любовную интригу, а отношение ученых к теориям сродни отношению к любимой девушке: ее отвержение требует большего, чем просто дурная информация о ней. Более того, отказ от любимой теории, которая становится частью ученого, равносилен для него психологическому самоубийству. В общем, не факты определяют участь теорий, а, наоборот, теории определяют, что считать фактами, причем не только в гуманитарных, но и в естественных науках. Эйнштейн, например, не раз делал признания типа: «именно теория определяет результаты наблюдения». А так называемые N-лучи, которые должны были существовать исходя из соответствующей теории, многие годы отчетливо «наблюдались» многими уважаемыми физиками — несмотря на то, что на самом деле никогда не существовали.

Не менее утопичен и миф о том, что ученые делают свои выводы посредством рациональной индукции. Большинство из них не знает не только, что такое рациональная индукция или дедукция, но и вообще имеет очень смутные представления о формальной логике. В эксперименте вышеупомянутого Б. Махони, который сравнивал логичность мышления представителей разных занятий, только двое участников не делали логических ошибок, и оба были не учеными, а католическими священниками. Ученые же совершали массу ошибок практически на все правила логики, причем оказалось, что, чем более «благополучна» наука, тем менее логично мышление ее представителей. Больше всего ошибок наделали физики, меньше всего — психологи и социологи, а биологи заняли промежуточное положение.

Абсолютно неверная часть расхожего образа науки — и образ самих ученых. Они — совершенно не то, за что себя выдают. Один из наиболее известных социологов науки — Р. Мертон — сформулировал пять универсальных максим или «норм» научной деятельности: 1) объективность, 2) универсализм, 3) организованный скептицизм, 4) незаинтересованноть, 5) коммунизм (не в советском смысле слова). Соответственно, настоящими учеными он провозгласил лишь тех, кто неукоснительно соблюдает эти нормы, т. е. всегда объективен, беспристрастен, все подвергает сомнению, как Р. Декарт, бескорыстно делится своими открытиями со всем белым светом и открывает истины, которые верны в любой стране и в любое время суток.

Образ ученого, удовлетворяющего этим требованиям, обычно включает следующие компоненты.

1) Высокий интеллект, часто отождествляемый с высокой творческой одаренностью (это — не одно и то же, поскольку можно быть умным, но нетворческим человеком, и наоборот).

2) Полная уверенность во всесилии логического мышления и умение его осуществлять (как только что было показано, отсутствующее у большинства ученых).

3) Совершенные навыки экспериментирования, обеспечивающие оптимальный сбор абсолютно надежных данных.

4) Объективность и эмоциональная нейтральность, лояльность по отношению только к истине.

5) Гибкость, состоящая в постоянной готовности изменить свое мнение (но под давлением фактов, а не желания кому-либо угодить).

6) Скромность и личная незаинтересованность в славе и признании.

7) Коллективизм, проявляющийся в постоянной готовности делиться знаниями и вступать в кооперативные отношения с коллегами.

8) Отсутствие категоричных суждений в тех случаях, когда факты недостаточны или неоднозначны.

Все тот же ехидный Б. Махони называет образ, складывающийся из этих компонентов, «сказочным», а то и вообще «карикатурным», обладателя же перечисленных качеств — мифическим представителем особого биологического вида Homo Scientus, которому на нашей планете нет места. А другой известный науковед — Б. Эйдюсон — подчеркивает, что если бы этот образ соответствовал реальности, ученые были бы очень похожи на мучеников или мазохистов. Чтобы разобраться, не клевещут ли они на научное сообщество, разберем описанный выше образ по пунктам.

Насчет высокого интеллекта вообще нечего говорить, достаточно вспомнить стандартный вопрос: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» И вполне закономерно, что крупные ученые, как правило, плохо учились в школе. Эйнштейна, например, не раз пытались оттуда исключить за плохую успеваемость, а юного Резерфорда учитель однажды отправил домой с запиской его родителям: «Этого идиота больше в школу не присылайте, все равно ничего путного из него не выйдет».

Правда, принято считать, что интеллект это одно, а творческие способности — совсем другое. Можно быть тупым, но творческим, а когда ума слишком много, это снижает креативность, т. е. творческий потенциал. Поэтому иногда ученых пытаются изобразить не слишком умными, но зато очень творческими людьми. Если бы это было так, то такое явление, как плагиат, было бы науке неизвестным. А оно известно ей очень даже хорошо. Так, более 20 % ученых, опрошенных И. Митроффом, пожаловались, что у них регулярно крадут идеи. У. Хагстром установил, что не менее половины ученых боится этого — очевидно, не без причины. Причем, как ни странно, психологи больше боятся воровства идей (казалось бы, что у них красть?), чем биологи. Массовая боязнь плагиата сопровождает науку на протяжении всей ее истории. Галилей неспроста использован для зашифровки своих мыслей специально разработанные им анаграммы, а Леонардо да Винчи, который, как известно, не только немного рисовал, но и был ученым, — специальный код: уже в то время идею запросто могли украсть. А одной из основных болезней современных ученых, как показал Р. Мертон, является своеобразная форма криптомнезии: они очень хорошо запоминают интересные идеи, но, как правило, плохо помнят, кто их автор, и склонны приписывать их себе. В общем, с креативностью ученых, наверное, тоже все ясно: если бы у них хватало собственных идей, они не крали бы чужие.

Что касается логичности, точнее, нелогичности, мышления ученых, то соответствующие примеры, демонстрирующие, что им очень далеко до мыслящих логично католических священников, уже были приведены. Насчет совершенных навыков экспериментирования и сбора надежных данных тоже все ясно: ученые часто эти данные попросту придумывают и лишь делают вид, что проводят эксперименты. Причем, как в случае с Г. Менделем, придуманные данные оказываются более надежными, чем не придуманные, а действительно проведенные эксперименты, как в том же поучительном случае, лишь вводят в заблуждение.

Насчет объективности ученых также не должно возникать иллюзий. Даже такой объективный человек, как Б. Скиннер, не раз признавался, что, наблюдая поведение изучаемых им крыс, постоянно задавал себе вопрос «А что бы я делал на ее — крысы — месте?», и если крыса не ползла туда, куда ей положено, делал это вместо нее. В отношении же эмоциональной нейтральности ученых иллюзий не питали даже основатели науки Нового Времени. Р. Бэкон, например, писал, что «наука смотрит на мир глазами, затуманенными всеми человеческими страстями». И будь по-другому, они не относились бы к своим теориям как к любимым девушкам.

Что до гибкости и постоянной готовности изменить свое мнение, то ученые и в самом деле ее проявляют и, за исключением таких упрямцев, как Джордано Бруно, всегда готовы изменить свое мнение, но не под давлением фактов, а под давлением, скажем, начальства. Что же касается фактов, то настоящие ученые тоже не испытывают проблем с ними, придавая им тот смысл, какой хотят. Яркий пример — давний спор психологов о том, что первично — установки или поведение, весьма напоминающий дилемму яйца и курицы. Все без исключения т. н. «решающие эксперименты» (а других психологи не проводят), проведенные когнитивистами, убедительно подтвердили первичность установок, а все «решающие эксперименты», проведенные бихевиористами, столь же однозначно продемонстрировали первичность поведения. В общем, упрямые факты, как женщины легкого поведения, всегда предстают перед исследователем в том виде, в каком ему хочется.