Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов
— А нам-то что же?! — сказали беднейшие.
— Остальное все — ваше, — отвечал Сенька, — делите. Старайтесь, чтоб по совести.
1918
Беззащитная женщина
Поезд только что остановился у станции, как стой стороны, где обыкновенно стоят у коновязей лошади, послышались выстрелы.
Праздничный народ — солдаты, мужики, бабы, бывшие на вокзале, — давя друг друга в дверях, бросился на платформу.
— Батюшки, перебьете всех! — кричали бабы.
— Жива будешь. Пусти полу-то, — кричал солдат, у которого в дверях прищемили полу шинели.
— Господи, чтой-то там? — спрашивала старушка из окна вагона.
— Да это у нас дурак тут дезертир пьяный привязался к женщине с мальчишкой, арестовать вас, говорит, надо, — сказал солдат, высвободивший полу и отряхивавший ее около вагона. — Мальчишка испугался и бросился бежать, а он стрелять начал, ну народ и шарахнулся.
— Ах ты господи, какие дела. А остановить-то его нельзя?
— Отчего же, остановить можно бы сразу, он едва на ногах держится, да еще представить куда следует.
— Как бы двум зайтить сзади да за руки взять и готово, — сказал старичок в поддевочке.
— Сюда идет!.. — крикнул кто-то.
Солдат первый схватился и перемахнул через решетку палисадника.
Старичок, испуганно оглянувшись, залез под вагон.
А к дверям опять бросились люди, раздались крики прищемленных, бабий визг, и платформа опустела.
Сбоку, со стороны товарного пакгауза показался человек в военной куртке. Он шел с усилием, как бы против сильного ветра, так как его шатало назад.
— Где он? Подать мне его! — говорил он, оглядывая мутными глазами платформу.
В поезде торопливо подняли и закрыли окна и спрятались за стенки.
— Один человек и сколько может безобразия натворить, — сказала старушка, разговаривавшая с солдатом, евшим яйцо. — Каково матери-то сейчас, ведь того и гляди сына застрелит.
— Не дай бог, — сказал другой солдат с красным лицом и в смятом картузе, только что проснувшийся на лавке от криков и выстрелов.
— Вишь, идет, разбойник, едва на ногах держится.
Солдат посмотрел в окно.
— Его один человек со всеми его револьверами скрутить может.
— Да и стоит. Ведь это что, защиты ни от кого нет. Над женщиной измывается. И отчего это они безобразничают так? Ведь сколько народу, а он себе и не боится.
— Сейчас бы — сзади двоим зайти и цоп за руки.
— И одного хватит… — сказал недовольно только что проснувшийся солдат, смотревший в окно, и, отвернувшись, стал смотреть в другое окно, выходившее в сторону леса.
— Матушки, сюда идет!.. Да закройте окно-то. Что вы повыпятились там, какого лешего не видали. Чтоб еще к нам привязался.
— Нет, на станцию опять пошел. Ведь мальчишка совсем, материно молоко на губах не обсохло.
— Ох, сейчас расподдаст их всех оттуда! — сказал, усмехаясь, солдат, евший яйцо.
В самом деле, через минуту послышались выстрелы, двери вокзала, распахнувшись на обе половинки, хлопнули по стенам, и на платформу вывалилась опять толпа солдат, мужиков и баб.
— Так, лупи их — ах, нечистый! — крикнул солдат и. стряхнув с колен крошки яйца, подбежал к окну. — ()дин — человек триста гоняет туда и сюда.
— Больше! Человек четыреста будет.
— Да в поезде еще человек пятьсот наберется.
— И всех держит, и поезд из-за него стоит.
Народ, выбежавший на платформу, бросился врассыпную — кто к товарному сараю, кто по другую сторону поезда через площадки и под колеса.
Все было спрятались, окна в вагонах закрыли, но через минуту опять с любопытством и страхом высунулись.
— Ну что, где он? — послышались из окон вопросы оглядывавшихся друг на друга людей.
Из двери вокзала выскочили два мальчишки и закричали:
— В грязь шлепнулся… растянулся в луже и заснул, кажется. Идите скорей, теперь ничего, — кричали они в сторону сарая, из-за которого начал понемногу выходить народ.
— Вот тут бы ему в луже-то горячих всыпать, — сказал веселый солдат, когда поезд тронулся.
— Его спервоначалу же можно было окоротить, — сказал старичок в поддевочке, — как двоим зайтить бы сзади, да за руки…
— Правильно! Не измывайся над беззащитной женщиной.
1918
Обетованная земля
Солнце еще не поднималось, а в лощине под деревней было пасмурно и сыро, а уж мужики выехали пахать и сеять — в первый раз на помещичью землю.
Сколько лет ждали ее, смотрели на нее и работали на ней, как на чужой, а теперь — своя.
Жалкое, изрезанное узкими полосками крестьянское поле, все изрытое рвами и промоинами, жавшееся по буграм, смотрело бедно и убого. А рядом с ним — целое, разделенное на большие участки, — свободное поле, точно обетованная земля.
В поле выехали все. Впереди молодежь, сидя бочком на лошадях с сохами на возилках, чертивших бороздочки на влажной утренней пыли дороги. За ними пожилые мужички и старики. Даже старушки — и те вышли в поле, захватив с собой какие-то узелки.
Поднявшееся над березовым леском солнце окрасило румяным светом березки на бугре и белые рубахи мужиков.
Даже старик Софрон, весь седой, шатающийся от ветра, — и тот вышел с палочкой, в белых онучах на иссохших ногах, посмотреть на землю.
Старики были не столько радостны, сколько серьезны и озабочены.
Земля лежала перед ними, с виду покорная, обещающая, но они хорошо знали эту покорность.
— Что-нибудь не потрафишь, вот и утрешься. Семена пропали.
— Очень просто. Ведь прежде, бывало, на свою-то землю и то разве с бухты-барахты выезжаешь?
— Да… Бывало, с поста еще начинают приготовляться, по приметам соображаться, когда пахать, когда сеять, а теперь вишь, вон, молодые-то: папироски закурили, шапки набекрень, и пошел с некрещеным рылом.
— Прежде без толку не делали, — сказал Софрон, — на всё дни знали счастливые. Одной воды святой сколько изводили.
— Это что там…
— Бывало, перед тем как сеять, старики недели за две выйдут в поле и все на небо смотрят…
— Галок считали? — спросили молодые.
— Галок… Посмотрят, а потом, как по писанному, все знают, когда сеять, когда что. А мы теперь что же — окромя понедельника и пятницы — тяжелых дней больше ничего не знаем.
— Да, на понедельнике с пятницей далеко не уедешь.
