Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов
— Теперь два. Один уже продали.
— Может быть, один на мою долю оставите.
— Хорошо, хорошо. Я там посмотрю.
Матушка уехала. А почтмейстерша стала собирать посуду, даже не спросив у кузнечихи, не хочет ли она еще чело.
— Приехала — только всю душу растравила, — сказала она, — как вспомню про этот соболий воротник, гак сердце и перевертывается.
1918
Восемь пудов
Мужики стояли целой толпой в усадьбе около сеновала и уже два часа говорили, кричали и спорили по поводу дележа сена…
Сначала условились все делить поровну. Рожь разделили поровну, вышло хорошо. Стали делить телеги, тоже поровну, получалась нескладица: кому пришлась ось, кому колесо. И когда поделили, то оказалось, что инвентаря нет и телег ни у кого нет, — ездить опять не на чем. Коров решили в таком случае поровну не делить, а дать сначала неимущим.
Но, когда начали давать, стало вдруг жалко, и все оказались вдруг неимущими.
— Дай вот молодые с фронту придут! — кричали беднейшие. у которых отобрали назад коров.
Теперь с сеном: как ни прикидывали, все-таки оставался кто-нибудь недоволен.
— Ну, думай, думай, ворочай мозгами, — сказал прасол в синей поддевке, — надо разделиться, пока молодые с фронту не пришли, а то эта голытьба окаянная заведет тут свои порядки.
— Вот что! — крикнул кузнец. — Клади всем по восьми пудов, а что останется, отдать беднейшим. И нам не обидно, и они внакладе не останутся.
— Правильно!
— Теперь можете быть спокойны, — сказал Сенька беднейшим, — коров не дали, зато сена вволю получите, давай только подводы.
— …Чтобы отвечать, так уж всем… — сказал сзади неизвестно чей голос.
Это слово было услышано в первый раз за все время.
— Кто это народ мутит!.. — крикнул сердито прасол, огладывая задние ряды.
Все тоже оглядывались, и никто не знал, кем это сказано.
— Ну, вали за подводами.
Все бросились по дворам, остались одни беднейшие, которые не имели подвод, у них были только доставшиеся от дележа оси, оглобли, которые они с досады в первый же день пожгли.
Через полчаса весь двор заставили санями. Кузнец был возбужден больше всех. Он бегал и кричал, как на пожаре. Лавочник и прасол прикатили на двух санях. Огородник был тоже возбужден: он то подбегал к своим саням, у которых стоял его малый в больших сапогах с кнутом, то убегал к сеновалу, как бы проверяя, хватит ли сена.
Прежде всего все захватили по большой охапке подстелить в сани и дать лошади, не в счет.
— Эй, больше двух охапок не брать! — крикнул председатель, стоя с вилами у сеновала, так как видел, что иные, вместо саней, запихивали куда-то за сарай.
— Мы и две хороши накрутим, — сказал кузнец, натягивая веревку на огромной вязанке и наседая на нее коленом.
И правда, накрутил такую, что когда пошел с ней к саням, то самого было не видно, а только двигалась какая-то копна на двух палочках.
Бабы, приехавшие без своих мужиков, выбивались из сил, чтобы побольше захватить в две охапки. Столяриха связала свои вязанки, вцепилась в них, но поднять не смогла. Заплакала с досады и, оглядываясь на сеновал, где со всех сторон мужики, как муравьи, тащили сено, причитала:
— Господи, батюшка, силы нету.
— Прямо кишки все себе повыпускают, — говорили мужики, глядя, как мучаются бабы.
— Эй, по восьми пудов, больше не брать! — кричал председатель.
— Чего стоишь, зеваешь! — закричал, подбегая к сыну, весь потный огородник, нырявший уже несколько раз за сарай и весь обсыпанный мелким сухим сеном. — Накладывай!
— Успеется, не уйдет, — сказал малый.
— У дурака успеется, а умный за это время два воза свезет. — И сам, схватив лошадь за вожжу, оглядываясь на нее и попадая в снег, бегом повел ее к сеновалу.
— Гони скорей, — торопливо говорил он сыну, когда тот ехал уже на возу в ворота. — Сам дома оставайся, скажи, чтобы заместо тебя Митька ехал, да чтоб твою шапку не надевал, чертенок, а то ходите в одной, за десять верст видать, что из одного двора.
Около сеновала шла горячая работа. На самом сеновале работали человек десять дюжих мужиков, сваливая оттуда в несколько вил валом сено на возы, как будто спасая его — от пожара. Не попавшее на воз и свалившееся на землю сено мгновенно исчезало куда-то, точно проваливалось сквозь землю.
— Даты что же это накручиваешь-то! — кричал председатель на кузнеца, который наваливал столько сена, что сани у него трещали, и сам он сидел, как на каланче. — Сколько это у тебя выйдет?
— Восемь пудов — хрипло и не оглядываясь, весь в поту и в мелком сене, отвечал кузнец, подхватывая новую охапку и уминая ее ногами.
А в ворота скакали уже те, кто успел один раз свезти.
— Глянь! Эти-то, окаянные, опять прискакали…
— Вы зачем сюда опять заявились?
— Да мы посмотреть…
— Братцы, старайтесь, чтоб по совести! — кричал своим тоненьким голоском Степан.
— В лучшем виде будет, — отвечал кузнец, наступая ногой на конец веревки и укручивая воз.
Навившие воза гнали домой лошадей так, что в воротах на раскате, стукнувшись о столб, только гокали и терли потом себе под ложечкой.
Кончили сено, на двор прибежали беднейшие — Степанида, Захар Алексеич, которые бегали по деревне и просили подводу, так как той же Степаниде при разделе инвентаря достался тележный передок с двумя старыми колесами.
Захар Алексеич, поспешивший, должно быть, первый раз в своей жизни, прибежал в своей большой овчинной шапке на двор с таким видом, с каким прибегает хозяин на пожар своего дома, когда уже все сгорело, он и ахал, и хлопал по полам полушубка руками, и оглядывался — то на сеновал, то на выезжавшие со двора воза.
— Иван Никитич, сделай милость, дай сани…
— Нету меня саней… — торопливо сказал Иван Никитич и сейчас же заторопился куда-то.
И к какой кучке беднейшие ни подходили, кучка редела, и через минуту они оставались одни и с озлоблением взглядывали друг на друга, так как каждую минуту встречались нос к носу.
— Да чего вы беспокоитесь-то? Раз сказано — по восьми пудов… Ай уж в самом деле?
— По восьми-то по восьми, а ты захватывай скорей! — сказал какой-то мужичок, только что навивший свой второй возок и торопливо проводивший мимо лошадь.
— Кончили, что ли! — крикнул председатель. — Кончили.
— В рабочую пору
