Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов
— Значит, и в десять глаз плохо смотрели.
— Заладил свое… где ж за ними усмотреть, кабы это жулики были, тех сразу видно, а то они всем народом воруют.
— Это хоть правда, за всем народом не углядишь, — сказала старушка. — Уж на что аккуратны стали. Я вот на вокзале кушала, так с меня деньги вперед взяли, и человек за стулом все время стоял, пока тарелку с ложкой не сдала. Стаканчик чешку взяла, с меня тридцать целковых залогу за стакан положили.
— К стойке-то буфетной подойдешь, так за тобой кейс за жуликом смотрят, — проговорил человек в чуйке, — даже обидно.
— Чего ж обижаться, ведь он на тебя не кричит, а смотреть — господь с ним, пущай смотрит.
— Обижаться тут нечего, — сказало несколько голосов, — кабы за тобой одним смотрели, теперь за всеми смотрят.
— Сколько ни смотри, все равно ни черта не поможет, — сказал солдат с верхней полки, лежа на спине и глядя в потолок. — Ежели их триста человек набьется, триста служащих надо, чтобы у кажного за стулом стоять.
— Да еще за этими, что стоят, тоже по человеку надо, — сказал какой-то веселый мастеровой.
— Для контролю?
— А то что ж.
— Иначе и не обойдешься.
— Что они, за войну, что ль, так изворовались?
— Кто их знает.
— А я вот из Германии еду, — сказал человек без шапки, кое-как протеснившись в вагон, — так пока до границы ехал — ничего, а как только границу переехал. так шапку и мешок с сухарями уперли.
Все посмотрели на его голову.
— С приездом на родину поздравили. — сказал веселый мастеровой.
— Зазевался небось, — вот и уперли, — заметил угрюмый человек.
— Отвык, дюже давно дома не был, два года на французском фронте был, да в плену восемь месяцев держали.
— Два года… пора отвыкнуть, тут и без порток приедешь, а не то что без шапки.
— А там, ай не воруют? — спросил голос с верхней полки.
— Никак… Вот какие, окаянные, честные, ну просто…
Головы всех бывших в вагоне повернулись к солдату.
Только угрюмый человек, глядя в окно, сказал:
— Глазами по сторонам не водят, вот и не крадут.
— Нет, они какие-то блаженные. Там, бывало, выходишь на станции — берешь сам, что тебе пондравится, а потом расплачиваешься.
— Господи! — воскликнула старушка. — Вот, небось, обчищают-то…
— И даже не проверяют, сколько ты съел, вроде как совестятся.
— И у вас не проверяли?
— …Первое время нет, — сказал пленный, не сразу ответив.
— Вот сволочи, благородные какие.
— 1 км благородно. У нас вот тут за стаканы залог берут, да еще смотрят все за тобой, а там, бывало, съешь целковых на три, а скажешь на полтинник. И ничего, сходит.
— Прямо блаженные какие-то. Вот обувать-то кого…
— И жилось же спервоначалу хорошо, а потом один из наших проштыкнулся — ложку с вилкой упер, — тут уж туже стало.
— Гонять стали? — спросил мастеровой.
— Нет. гонять не гоняли, а только подойдешь к буфету. — как увидят, что русский, то руками не велят ни до чего дотрагиваться. А обращение такое же, и «вы» говорят, и все, как полагается.
— Скажи на милость, какой душевный народ. А говорили — басурмане, изверги. Они, может быть, еще получше нас.
— Получше, не получше, а худого сказать ничего нельзя. Вот в другой раз тоже: один из наших ложку украл…
— Да что они на ложки-то накинулись — дорогая, что ль? — спросила нетерпеливо старушка.
— Блестела, говорит, очень… Да… так его не били, ничего, а подошли двое и говорят: вы по ошибке нашу ложку взяли… ну, конечно, на своем языке.
— Тут бы его смертным боем бить, — сказал угрюмый человек. — Воруй, да не попадайся. Мозги курьи, а туда же лезет — воровать.
Старушка вздохнула и пощупала свой узел. Потом, оглянувшись на своего соседа, подвинула от него узел к себе поближе.
— Как наслушаешься этого всего, — сказала она, — и так-то едешь…
Поезд остановился у станции. Пленный с мастеровым перелезли через старушкин узел и протискались к выходу, чтобы идти в вокзал.
Старушка, долго переминавшаяся с ноги на ногу, вздохнула и сказала:
— Счастье вот, у кого вещей с собой нету, а то выйти нужно, а боишься.
— Это счастье тебе в одну минуту устроят.
— О господи, батюшка. Ну, прямо сил никаких. Батюшка, кормилец, посмотри за узелочком, я сейчас приду, — сказала она, обратившись к угрюмому человеку.
— Ладно…
Старушка пошла, но около двери оглянулась на свой узел и сказала, обращаясь к солдату в башлыке:
— Батюшка, посмотри затем человеком, что за моим узлом смотрит…
В зале вокзала, куда вошли пленный с мастеровым, за столами без скатертей, без посуды, сидели пассажиры и мешали лучинками чай в стаканах без блюдец. Другие — среди неубранных объедков, пролитых щей ели из глиняных мисок большими деревянными ложками, какими едят крестьяне в деревнях. На других столах сидели, лежали солдаты с мешками, женщины с кричавшими младенцами на руках.
А сзади обедавших пассажиров стояло несколько лакеев, которые, как старосты на полных работах, зорко смотрели по всем направлениям.
— Нечего вылизывать, сдавай тарелку и уходи, — кричал старый бритый лакей, с грязной, как тряпка, салфеткой, на маленького обросшего солдатика, который взял тарелку в обе руки и вылизывал языком остатки.
— Чего лаешься, нужна мне очень твоя тарелка.
— Место освобождай, вот чего… Лижет, лижет, — проворчал лакей, сердито убирая за солдатиком и поглядывая ему вслед, — а чуть отвернулся — и тарелку слизнет.
— Куда стакан поволок, залогу тридцать рублей давай, — кричал буфетчик на какого-то человека в валенках и овчинной куртке, подпоясанной ремнем.
— Нельзя ли повежливее, не видите — интеллигентный человек.
— Все равно залог давай. Интеллигентный… черт вас теперь разберет, оборвались все, чисто арестанты, а тоже обижаются, — проворчал буфетчик, сунув залог я ящик.
— Господ-то тоже, знать, не очень балуют? — спросил пленный.
— Теперь одна честь всем.
— Это что ж тут — первый класс, что ли, был? — спросил бывший пленный, оглянувшись кругом.
— Да. Классы-то эти им теперь прочистили.
— Скатерти, цветы-то эти убрали, что ли?
— Что потаскали, что успели убрать.
— Чудно, — сказал пленный, опять оглядываясь.
— Это тебе с непривычки, а дальше поедешь, там обтерпишься.
— Вон ложки в буфете прибраны, — сказал мастеровой.
— Граждане, отходи дальше от буфета! — крикнул, выйдя из-за самовара, толстый буфетчик.
— Потише! Кричи, когда поймаешь, а раз рук не протягивают, помалкивай, а то по шее.
