Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов
— И тащит-то, что тебе не паровоз, а сивая кобыла. Тут домой до смерти хочется, а он…
— Нет, мы от Киева скоро ехали, — сказал высокий солдат с ружьем. — Ох и скоро. Как на остановке долго застрянет, так сейчас с ружьем к машинисту. Покажешь ему, — жарь. «Разладилось, говорит, никак невозможно». — «Жарь, а то на месте…», и никаких — едем дальше. Кульерские таким манером обгоняли.
— Живо наладили, — сказал маленький солдатик. — Их ежели не пугнешь, никакого толку не добьешься.
— Первое дело…
— Народ избалованный очень, особливо железнодорожники, — сказал высокий солдат. — Бывало, в вагоне чистота, аккуратность, место у тебя завсегда есть. И перед каждой станцией, как полагается, кондуктор проходит по вагону и станцию называет. Хочешь вылезай, хочешь нет. А теперь как черти в воду попрятались, ни одного оглашенного не увидишь, и едем незнамо где.
— Может, уж промахнули давно…
— Очень просто. Зги божьей не видать.
— Ружьем бы их.
— Уж пугали, не один раз…
— Вторым, вторым иди, — послышался голос в проходе.
— Вот полезут теперь, — проворчал солдат с ружьем, недовольный перерывом разговора.
— Погляди-ка, в валенках он?..
— В валенках…
— Не задерживайся, спина не казенная, — послышался недовольный голос.
— Ничего, ничего, милый человек, у меня валенки сухие.
— Сухие… Дело не в том. что они у тебя сухие… Вот голова-то с мозгом!
— Вот теперь тоже насчет свечей: темень кромешная, и ни одного черта нет, чтобы прийти да поставить свечку. Как щипцами этими постукивать, так они мастера…
— Мы от Брянску ехали, — сказал маленький солдатик, — сунулся было один с щипцами, так мы, братец ты мой, как дверь сундуками задвинули, — сабаш! Постучат, постучат и мимо.
— С ними иначе нельзя.
— Работа не чижолая, ходи да пощелкивай.
— Они вот и пощелкивают, а дело все разладилось — седьмые сутки едем.
— Передайте, голубчики, ребеночка в уборную, пущай его там оправят.
— А, чтоб тебе… послушать не дадут. Что тебе передать?
— Да вот ребеночка моего в уборную переправить. Самой не добраться.
— Ребеночка можно.
— Так-то я вчера ехала, и все с рук на руки ребяточек передавали. Перелетывают себе, сердешные, из конца в конец, как херувимчики… вот и еще один.
— Ну что ж ты берешь-то его поперек, как кошку какую.
— Да вот только и дела, что ребят ваших переправлять. Да ничего не видать еще. Не несут свечей, сто чертей им в брюхо.
Поезд замедлил ход и остановился.
— Станция… — сказал кто-то из темноты, — может быть, кому-нибудь вылезать давно пора. Ах ты, мать честная…
— Вот сидим как оглашенные, а где едем, ничего не известно.
— Высунься хоть в окно, что ли, спроси, какая станция. А то я на прошлой неделе в одну сторону прокатил дальше верст на сто, потом в другую опять шибануло станции на три лишнего. Не попаду никак на свою станцию, да сабаш.
Солдат с ружьем опустил раму, оглянулся на обе стороны и, увидев кондуктора с фонарем, крикнул:
— Эй ты, черт, Гаврила! Какая станция? Слышишь, что ли?.. И отвечать не хочет.
— Вот дьяволов-то насажали на нашу душу.
— Ох и не любят, когда их Гаврилами зовут, — сказал маленький солдатик.
— Ну прямо никакого порядку, что они есть, что их нету. Все разладили, окаянные. Вишь, толстый идет…
— Ребеночка моего оправили там?
— Оправили, — донесся густой бас из уборной.
— А где же он?
— В платочке ваш? — спросили откуда-то из темноты.
— В платочке, платьице розовенькое.
— Рассмотришь тут, в каком он платьице, — проворчал высокий солдат.
— Так его в тот конец отправили. Только что по рукам пошел.
— Ах, матушки!
— Матушка, это не мой! — крикнул кто-то из дальнего конца вагона. — Мой малый, а тут девку прислали.
— Ну, переменишься с кем-нибудь, только и дела. Уж крику этого от баб сколько, подумаешь невесть что, — сказал старичок, выбивая о каблук потухшую трубочку.
— Ах, мать честная, видно, опять в темноте сидеть.
В дверь понесло холодом. Это выходивший солдат возвращался с площадки в вагон.
— Ой, что это? — сказал чей-то испуганный голос в темноте.
— Дозвольте пройтись…
— Чтоб тебя… испугал. Не пройдешь, там дальше женщины стоят. Да куда ты лезешь-то — тут окно, вон где проход.
— Сюда, сюда держи. Да где ты, на голос иди.
Солдат перешагнул по спинам сидевших и остановился в затруднении, ощупав перед собой в темноте платки женщин.
— Что, ай на заставу попал?
— На заставу, — проворчал недовольно солдат, — наставились тут, не прочкнешься…
Он пошарил рукой вверху, ухватился за трубы отопления и, подтянувшись на руках, пошел шагать с одной полки на другую над головами стоявших в проходе.
— Ну что, пролез, что ли? — спросила женщина с посудой.
Старик с трубкой зажег спичку, посветил ею и, посмотрев вдоль вагона, сказал:
— Пролез: третьим этажом пошел.
1918
Блаженные
Поезд шел от германской границы.
Народ набился в вагон, заполнил все проходы, верхние полки, уборные, площадки. Окна были выбиты, двери не закрывались. И с площадки все высовывались лица солдат, приподнимавшихся на цыпочки и старавшихся через головы заглянуть в вагон…
— Да что ты все жмешь? — сказал, сердито обернувшись, солдат с повязанным накрест по груди башлыком на какого-то без шапки человека, напиравшего на него.
— В вагон, может, пробираться можно, — отвечал тот, — а то дюже холодно без шапки.
— А шапку куца дел?
— Украли. Как границу переехал, так и смахнули. Дозвольте, пожалуйста, пройтить.
— Да куда тебе?.. Что ж в вагоне-то, лучше, что ли? — сказал раздраженно солдат.
— Может, ветер потише.
— Потише, — отозвался недовольно какой-то старик с черным носом и щеками, в морщины которых набилась угольная пыль, очевидно кочегар, — тут так свистит, хуже, чем в поле.
— Они привыкли, что вагон, и прут, — сказал сидевший на мешке в проходе бородатый мужик в армяке, — а каково в этом вагоне — не разбираются. — И он, завернув с одной стороны лицо армяком, привалился головой к стенке, как приваливаются, когда едут в санях в метель.
— Ну что за сукины дети, шапку уж с головы волокут! Вот разбойники-то.
— Прямо ездить нельзя, — сказала старушка, стоявшая в проходе с узлом. — За карман держишься, от узла отойтить боишься. Сейчас поезд на станции пяти минут не простоял, а уж двоих обчистили.
— Да. народ способный.
— Плохо смотрите, вот у вас и воруют, — заметил какой-то угрюмый человек с лавки, — глаза распустите по сторонам, вот и… Только людей-то в грех вводите.
— «Плохо смотрите». Глазастый
