Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов
— Собственное только то, что в кармане… — отозвался угрюмо третий, все время молчавший мужик. — Трубу уволок, продал, вот тогда она и в кармане.
— Да… мы тоже так-то смекали, — сказал высокий. — Лес помещичий как начали валить да на короткие чурки кромсать, управляющий нам и говорит: «Дураки, зачем же вы добро-то портите, ведь все равно теперь ваше». А дураки знают что делают: потом пришли отбирать это государственное, думали дом заново построить из этого лесу, а там вместо лесу только колчушки лежат, — стройся!
— Обмозговали.
— Иначе и нельзя. Ну, машины разобрали, за постройки взялись. Все по бревнышку.
— Обстроились? — жадно спросил сидевший в санях и даже отвернул мешавший слушать воротник армяка.
— Опять же на дрова! Чудак человек!
— Они те обстроят, — сказал молчаливый мужик.
— Сунулись было потом это государственное заводить, а у нас чисто, — сказал высокий мужик и вдруг закричал, показывая куда-то направо: — вон, вон, гляди!
Там, куда он указывал, виднелось ровное место, среди которого в нанесенных сугробах торчали обгоревшие столбы.
— Это наше. Мы работали. Вон посередке, где кирпич навален, тут дом был огромадный!.. Потом приезжали из центра; как, говорят, вам не совестно, мы бы, говорят, вам тут народный дом могли устроить, лекции читать, али, говорят, мастерские.
— А вы что же?
— Что ж, — говорим, — мы народ темный.
— Они устроят, а там с тебя меру картох, — сказал молчаливый.
— Это — первое дело. А вон в низочке столбы торчат, — это паровая мельница была. А поближе сюда сад был десятин пять.
— Скажи на милость, обзаведение какое было! — сказал мужичок, сидевший в санях.
— Страсть! Больше ста лет стояло, все обстраивалось.
— Долго ломали?
— Больше трех недель.
— Да… скорей и не справишься, — сказал мужичок в, платочке, посмотрев на широкое снежное пространство, бывшее под заводом, и покачав головой.
— Теперь-то многие схватились, — сказал опять высокий, — да уж поздно: дома стоят не тронуты, а к ним стража приставлена. Так ни с чем и остались. Только и есть, что по ночам таскают.
— Много не натаскаешь.
— Уж очень зло берет, — сказал мужичок в платочке, — стоят окаянные в два этажа, да с балконами с разными. И добро бы заняли чем-нибудь, на дело бы употребили, а то и этого нет: приезжают теперь по воскресеньям, осматривают. А бревна толстые в стенах!
— А что осматривают-то?
— А черт их знает. Подойдет к какому-нибудь стулу и смотрит, потом округ стола начнет ходить, тоже смотрит.
— Тут спичку надо… — сказал угрюмо молчаливый.
— Известное дело, спичку. Вон мишенские подпалили, — теперь бога благодарят, на этом месте огород развели. Нам старики еще спервоначалу говорили: «Ох, попадете вы под барщину!» Так оно и вышло. Лошадей было захватили с барского двора, обрадовались, а они подводами очередными замучили. Коров получили — их на мясо веди.
— Все в пользу государства?
— Все в пользу, пропади оно пропадом, — сказал мужичок в платочке и высморкался через грядку.
— Нет, мы хорошо обернули. — сказал высокий, — приехали еще один раз из самой Москвы и говорят: — Черти, оголтелые, что же вы, говорят, все разгромили и сами голые сидите? Есть, говорят, у вас соображение, — ведь самих себя грабите?
— Голые, да зато взять нечего, — сказал хромой.
— А как же… Вон, вон, опять наши места пошли! — закричал высокий мужик, ткнув кнутовищем куда-то налево. — Тут молочная прежде была, в Москву молоко отправляли, там — завод стеклянный был.
— Ничего чтой-то не видать, — сказал мужик в платочке, повернувшись всем туловищем в санях.
— Как нету ничего, так и не увидишь ничего, — сказал высокий.
— Богатое обзаведение было?
— Страсть.
— А завод большой был?
— Пять недель ломали.
1918
Дом № 3
К двухэтажному дому с каменным низом и деревянным верхом подъехали на санях какие-то люди с ломами и топорами.
— По всей улице чисто Мамай прошел, — сказал один в овчинной шапке и в нагольном полушубке, оглянувшись назад вдоль улицы, на обеих сторонах которой то там, то здесь виднелись разломанные на топливо старые деревянные дома.
Приехавшие остановили лошадь и, отойдя на середину улицы, стали смотреть на дом и о чем-то совещаться.
Прохожие, посмотрев на совещавшихся, тоже останавливались, пройдя некоторое расстояние, и тоже смотрели на крышу, не понимая, в чем дело.
— Чего это они выглялись-то? — тревожно спросила женщина, выбежав в платке под ворота из сеней.
Ей ничего не ответили.
— Черт ее знает, — тут и дров-то два шиша с половиной, ведь только один верхний этаж деревянный, — сказал человек в нагольном полушубке и высморкался в сторону, сняв с руки рукавицу.
— Чего вы смотрите-то? — крикнула опять женщина беспокойно. — Вот ведь окаянные! Подъехали ни с того ни с чего и вытаращились. На крыше, что ли, что делается?..
И она, выбежав на середину улицы, тоже стала смотреть на крышу.
— Что-нибудь нашли, — сказал старичок из прохожих, — зря не станут смотреть, не такой народ.
— Крыша как крыша, — говорила женщина в недоумении, — и бельмы таращить на нее нечего.
— На наших соседей так-то смотрели, смотрели, а потом — хлоп! Да всех в Чеку.
— Очень просто.
— Да что у них, окаянных, язык, что ли, отсох? — крикнула опять женщина, у них спрашиваешь, а они, как горох к стене, ровно ты не человек, а какой-нибудь мышь.
Приехавшие докурили папироски и еще раз с сомнением посмотрели на дом.
— Какие только головы орудуют, — сказал человек в теплом пиджаке, — живут себе люди, можно сказать, и во сне не снится, вдруг — хлоп — пожалуйте на мороз для вентиляции.
— Ну, рассуждать не наше дело. Зря делать не будут. Инженеры небось все обмозговали. Наше дело — вали да и только.
— Против этого не говорят. А я к тому, что все-таки головы дурацкие: ведь вон рядом то пустой стоит, разломан наполовину, а он свежий давай разворачивать. Вот к чему говорят.
— А что тебе жалко, что ли? — сказал человек в пиджаке. — Наше дело поспевай ломать, а думать пущай другие будут.
— А как же с этими быть, что живут?
— Это уж их дело.
— Да, вот какие дела, — сказал человек в нагольном полушубке и пошел к воротам, в которых, кроме женщины в платке, стояло еще человек десять жильцов. — Вот что, вы собирайтесь, а мы пока над крышей тут будем орудовать.
— Что орудовать?.. Над какой крышей?..
— Над вашей, над какой же больше.
— Я говорил, даром смотреть не будут, — сказал старичок.
