Александр Никонов - Листопад
- А вдруг ошиблись?
- Извинимся. Хотя, чует мое сердце, здесь нет ошибки. Ну, извинимся в конце концов.
- После Таранского?
- Думаю, до этого не дойдет. Горелов трус, по-моему. Расколется сразу, при одном упоминании Таранского. Если он шпион, ему Таранский по ночам снится.
- Это уж как пить дать... Надо докладывать Ходько... Тебе никогда не казалось, что вся эта история напоминает какой-то непрерывный бредовый сон?
x x x
"Сегодня встретился с Алейниковым. Красные прут, и он в совершенном замоте спешно формирует свой полк. Вскоре они, видимо, выступят на север, занимать позиции или уйдут в резерв Ставки.
Он сообщил мне, что приезжает Даша. Я сглотнул.
- Заходи вечером, если сможешь...
Когда я шел к нему (к ним!), старался успокоить себя: в конце концов, чего я волнуюсь? Между нами ничего не было. Мы встречались раз в неделю в бесконечно далеком отсюда, непонятном Бежецке, тысячу лет тому назад. Кроме той случайно недели нас ничто не связывало. Вряд ли она относится ко мне также, как я к ней. Едва ли она даже помнит меня. Наверняка, давно забыла, сколько лет и войн прошло. Сейчас будет с улыбкой вспоминать. Конечно, что ей до того давнего эпизода?..
У нас и была-то всего одна "поцелуйная ночь", которую я никак не могу забыть. Как на прижималась ко мне...
Она узнала меня.
- Коля!..
И по ее взгляду и интонации я сразу понял, что и она помнит ту ночь и ту последнюю осень. Кажется, это понял и Дима, потому что чуть смутился.
Мы сидели, пили чай и о чем-то не о том натужно разговаривали. О войне. О союзниках. Даша рассказывала, как она оказалась в Тифлисе, приехав с отцом на Кавказ перед самыми столичными событиями.
И все было бы обычно, и разговор был бы нормальным для нашего времени, если б мы двое не знали, что роковым значением висит над нами та последняя осень.
Только когда мы прощались, Даша, глядя мне в глаза, произнесла:
- Жаль...
Дима наверняка принял это за дежурную часть фразы "...что вы уже уходите". Но я понял.
Жаль... Что все так получается и получилось. Что я не успел приехать летом четырнадцатого в отпуск. К ней, в Питер. Что нас разделили эшелоны и города.
Жаль, что прошла безвозвратно то последняя осень.
И еще показалось мне, что она сожалеет о чем-то, мне не ведомом.
Я шел по темным аллеям к дому, мне навстречу летели сорванные ветром желтые листья. Это не листья, это мы летим в холодном, злом вихре, это нас срывает, беспощадно треплет и бросает на стылую землю, с которой нам уже никогда не подняться. Мы не властны над собой в своем последнем полете."
x x x
Они вошли в кабинет Горелова, заставленный стеллажами с папками и молча остановились в дверях - Ковалев, Козлов и солдат из караулки. Недоумевающий солдат держал в руках трехлинейку с примкнутым штыком, не понимая, зачем он здесь нужен.
- Психологическое оружие, - пояснил Ковалев Козлову в коридоре. Арестовать-то и одному можно. А ты молчи и держи паузу. И не болтай языком, как ты это любишь... Ну ладно, молчу, молчу. Кто старое помянет...
Горелов стоял возле окна и пил чай, держа в руках чашку с блюдцем. Он обернулся и все понял. Чашка с блюдцем мелко задрожала, звеня.
Горелов не выдержал гнетущей тишины ковалевской паузы.
- Ч-что... что вам угодно?
- Собирайся, Лизун. Таранский уже разложил инструменты.
Чашка выпала из рук Горелова, разбилась, оставив на затертом гимназическом паркете мокрое пятно.
- Нет! Я сам!.. - внезапно толстый Горелов осунулся, будто потек вниз. И погас, забормотал: - Наконец-то. Я давно ждал, я давно ждал... Только не Таранский. Я его во сне... Я плохо сплю. Я совсем не сплю. Я сам скажу... Я больной человек...
Через две минуты мокрый от холодного пота Горелов сидел в кабинете Ковалева. Штабс-капитан расхаживал по кабинету. Козлов, сидя за столом начальника, еле успевал писать протокол допроса.
Горелова несло. Он рассказывал, как еще до войны сошелся в Питере с революционерами, участвовал в налете на банк - экспроприация для революционных нужд. Налетчиков тогда повязали, а Горелову удалось выкрутиться. Впоследствии его начали шантажировать банком, связями с революционерами. Заставили участвовать в налете н почту и убийстве провокатора. Воспользовавшись войной Горелов удрал от постоянного давления на фронт. После ранения стараниями отца вновь оказался в столице, в теплом месте.
"Старые друзья" опять нашли его, начали выкачивать секретную информацию, которой Горелов располагал, платили деньги, брали расписки. Горелов подозревал, что информацию перегоняли немцам. Так оно и оказалось. Теперь Горелова шантажировали и этим.
Горелов рассказывал все это в подробностях, со слезами и причитаниями. Наконец, прервав его на полуслове, Ковалев спросил:
- Кто твой связной?
- Что? - не сразу отошел от мучительных воспоминаний Горелов.
- Кому ты передавал информацию?
- Желябовой.
- Гениально! - Козлов и Ковалев переглянулись. Козлов отложил ручку и молча вышел. Ковалев сел за стол и продолжал написание протокола.
- Кого еще знаешь, кроме Желябовой?
- Никого! Клянусь Богом, никого! Мне ее только дали, записки передавать.
Ковалев нахмурился.
- Клянусь Богом! Никого!.. Знаю только от Желябовой, что скоро приедет или уже приехал в наш город новый человек, от них, от красных.
- Кто?
- Не знаю. Человек должен прийти ко мне домой и передать привет от Крестовской.
Ковалев вздрогнул.
-От кого?
- От Крестовской. Это ведьма красная. Сущая ведьма. Она, гадина надо мной полжизни висит. Это она мне кличку дала. Смеялась... Из ЧК она.
- Да понятно, что не из Красного креста. Где же ты с ней сошелся, бедолага?
- После германского фронта, в Питере. "Друзья" вывели. Она надо мной и повисла как тень. Где я, там и она. Она, дьяволица, меня на Дон отправила, связных слала... Я не досказал. Каждый связной мне привет от нее передавал и ее фотографический портрет... Она била меня. - Горелов снова заплакал.
Ковалев поразился тому, что взрослый, образованный человек может быть в такой прочной психологической зависимости от кого-то. И тут же вспомнил себя: "А моя зависимость от Даши чем лучше? Я ведь психологически завишу от ее образа. Только окраска этого влияния другая, чем у Горелова.
И вдруг метеором у него мелькнуло то состояние, которое однажды Колвалев испытал на квартире в Замоскворечье, когда поверженный Крестовской, он чувствовал спиной мягкость старого персидского ковра. Пронеслись ломкие тени, разные глаза Крестовской, ощущение подавленности, кроткая зависимость от нее. И на секунду Ковалев понял слабого Горелова. Тряхнул головой, отгоняя наваждение.
- Когда к тебе должен прийти этот новый человек?
- Не знаю. Скоро. Домой прямо. Там знают, где я живу.
- Значит, ты свою информацию гонишь через Желябову Крестовской?
- Да, наверное. Я не знаю. Я давал Желябовой как будто деньги, записки.
Горелов говорил еще час, вспоминая подробности, фамилии известных ему людей по ту сторону фронта. Потом подписал свои показания и отправился в подвал в сопровождении конвоира.
"Надо к Ходько идти, предложить использовать Горелова как источник дезы." - Ковалев сколол листки протокола и встал из-за стола.
Грохнула дверь, вбежал запыхавшийся Козлов:
- Плохо. Желябова ушла. Нет нигде, ни в заведении, ни дома. Я дал команду на розыск.
- Почуяла старая лисица. Прочесать весь город! А-а, - Ковалев махнул рукой. _ бесполезно. Залегла. Что делать будем?
- Порыщем по всем донесениям агентов по управлению, где и в какой связи встречается Желябова. С кем виделась, встречалась.
- Верно. А сейчас - к Ходько... Жаль, что Желябова ушла. Не удастся использовать Горелова. Она уже оповестила, что Лизун провален. Придется в трибунал отдавать. Небось и нового резидента оповестила, если он, конечно, уже в городе...
x x x
"Викентий Валерьянович принял нас сразу. Я не стал ничего рассказывать, просто протянул кучу листков с подписями Горелова. Генерал уселся за стол, снял пенсне и начал читать. Ни слова ни проронив, он прочел все двенадцать страниц, положив их на зеленое сукно бывшего директорского стола, потер пальцами переносицу.
- Ужасно неприятно, - Викентий Валерьянович вздохнул. - Стыдно, за офицера, господа.
Генерал встал и обогнув стол подошел к нам: - Однако, благодарю вас, господа офицеры, - он пожал нам руки. - Вы выполнили свою работу. Трибунал выполнит свою. Спасибо.
Когда мы вышли из приемной, Козлов сказал как бы ни к кому не обращаясь:
- А ведь он бы, пожалуй, и не дал нам использовать Горелова как источник дезы для красных: это не вписывается в его замшелый кодекс чести. Он не контрразведчик. От дал бы в трибунал и все. Чистоплюй.
- Стыдитесь, поручик. Викентий Валерьянович ваш начальник и гораздо старше вас, - сказал я.
- Все понимаю и стыжусь, Николай Палыч. Но все равно - чистоплюй.
Ночью мне снилось перекошенное страстью лицо Крестовской, приоткрытый рот, ее прыгающие в такт движениям груди, ломающиеся в свете семилинейной лампы тени. И почему-то рядом, на подоконнике, окровавленный скальп с лоскутом кожи, какой я увидел в харьковской ЧК.
