Женщина с большой буквы Ж - Барякина Эльвира Валерьевна
Цены не поддавались описанию. Если считать по реальному курсу доллара, то все стоило в десятки раз дороже. Но никто на это не обращал внимания: как будто молоко за 6 рублей – это нормально.
Продукты в магазинах были красивые, как на натюрмортах. Морковь – очищенная! Мясо – расфасованное! Хлеб – и тот порезан.
В овощном отделе я чувствовала себя первооткрывателем. Репа с рогами, какие-то стручки, корочки, венички…
Все измерялось в фунтах и дюймах. Разобраться в этом было невозможно.
Каждые выходные баба Капа возила нас по окрестностям. Мы громко восторгались, чтобы доставить ей удовольствие. Нью-Йорк нам действительно нравился: в этом городе чувствовался особый пульс – как на космодроме.
Русский район Брайтон-Бич казался здесь сиротой в гостях. В магазинах – те же советские тети, в газетах – та же чушь, перевернутая с ног на голову. Мы с Кегельбаном все смеялись над местными витринами: «Айскрим: Ванила amp; Карамел флавор»[3]. Кой черт писать по-русски английские слова?
Опять воскресенье. Мне осточертело сидеть дома, и я решилась на вылазку. Солнце, яркость, цветы… У соседа из клумбы росли две березки – тоненькие, жалкие какие-то… Как там мой «Вагонник» поживает? Как мама? Как сестра?
Улицы были пустынны – лишь изредка машина проносилась и исчезала за поворотом. Я бродила целый час, но так никуда и не дошла: кругом только домики, домики, домики… Не хватило терпения – повернула назад.
Двери везде стеклянные, замки условные – приходи кто хочешь, бери что хочешь.
Баба Капа нас не любила. Мы ржали по вечерам, а у нее – мигрень. Она звала батюшку освящать дом, а мы ему руку не целовали. Поп пел, мы приплясывали: у нас где музыка – там дискотека.
Мою свекровь Капа доводила тем, что выкидывала продукты. Груши полежат три дня – выбрасывает. А зачем брала? Мы в Союзе из-за них по пять часов в очереди стояли.
Димочка просил у нее машину – не давала. Ругалась, что мы у нее на шее сидим, а сама на работу не пускала: за иждивенцев ей полагались налоговые льготы.
Однажды Аделаида сказала Капе:
– Они отправят тебя в дом престарелых. Все деньги заберут, а тебе ни цента не оставят.
Баба Капа начала кричать. Соседи шарахались от нас: она им говорила, что мы у нее по шкафам лазаем и ищем золото.
Через месяц мы с Димочкой переехали в Брайтон-Бич.
Капитал (мемуары)
[1900–1998 гг.]
Баба Капа родилась в 1900 году. Жила как все: стояла за керосином, ходила на танцы. Чтобы скопить на приданое, вышивала бирки «Собственность Николаевской Железной Дороги».
Но тут грянула революция, и Капина судьба враз переменилась.
Полковник Егорский, известный на весь фронт храбрец и кокаинист, разглядел Капу в синематографе. Целый год они вместе спасали Россию, но потом Егорский плюнул на это дело и застрелился.
Капе срочно пришлось влюбиться в армянина Гогу. Гога, конечно, не мог сравниться с его высокоблагородием: он сморкался при дамах и передавал им вшей. Но зато он служил по интендантской части, и в его вещмешке всегда была картошка.
Когда колчаковцы докатились до Тихого океана, Капа поняла, что на Гоге далеко не уедешь. И тут ей подвернулся Доналд, сержант союзнической американской армии. Красивый, беленький – как цветок подснежник. Вскоре Капа уже жила в Лонг-Биче, штат Калифорния. За время войны она так пропиталась боевым духом, что по инерции начала воевать со свекровью. Первой и единственной жертвой этих баталий стал Доналд: после очередной ссоры он выбежал из дома и попал под авто.
– Я до сих пор виню себя! – грустила Капа шестьдесят лет спустя. – Ведь он меня от гибели спас!
За рулем сидел видный голливудский актер, и, чтобы избежать скандала, вдове оплатили не только гроб, но и моральные страдания.
На похоронах Капа встретилась с адвокатом ответчика.
– Староват он был для меня… Да молодые тогда все без денег ходили. А я нищенствовать не собиралась.
По счастливой для Капы случайности, Великая депрессия совпала с сухим законом: народ хотел с горя пить, а пить было нечего… Выпросив у нового бойфренда денег, Капа открыла кафе, в задних комнатах которого наливали виски.
Сел за это адвокат. Срок ему впаяли приличный, ждать не имело смысла.
Следующий Капин муж, летчик-истребитель, погиб в Нормандии. От него ей досталась военная пенсия и компания по уборке мусора.
Воюя за подряд в муниципалитете, Капа познакомилась с владельцем конкурирующей фирмы – чернобровым красавцем Гектором, на двадцать лет ее моложе. Они соединили усилия и сердца и стали королями мусорного бизнеса на побережье.
– Но этот был кобель! – хмурила брови Капа. – Я как-то зашла в офис, а он с секретаршей обнимается.
– И что? – спросила я.
– Ну что, набила морды обоим… После этого Гектора уже никто красавцем не называл.
На восьмом десятке Капа решила сменить веру с иудаизма на что-то более христианское. Она числилась прихожанкой у православных, у баптистов, у католиков и даже в Арабской объединенной церкви. Ее везде принимали с распростертыми объятьями, ибо на счету у Капы скопилось три миллиона.
Но старушка не оправдывала людских ожиданий.
– Все, что я имею, мне дал Господь! – говорила она. – А подарки назад не возвращают.
Детей у Капы не было. Ее завещание переделывалось, наверное, раз сто. По настроению в список наследников вписывались: Республиканская и Демократическая партии, зоопарк, Аделаида, Аделаидины дети, дети Капиных мужей, Кегельбаны, хор мальчиков, школа фигурного катания и даже я.
Капа умерла от воспаления легких в госпитале Святого Бенедикта. Прочитав старушкино завещание, я позвонила Кегельбану.
– Ты чего на Капины похороны не явился?
– Что я идиот, что ли?
– Видать, да. Она завещала все тем, кто пришел.
Нас было двадцать человек. Я, могильщики, священник и куча докторов с супругами.
Двадцать лет спустя
[19 ноября 2005 г.]
Мама приехала! Каждый год, встречая ее в аэропорту, я волнуюсь. Она стареет, и это видно, но какой-то особой, праздничной старостью. Деловой костюм, наимоднейшая стрижка, куча чемоданов. Завидев друг друга, мы кидаемся обниматься и плачем.
Как долетела? Как Леля? Что у тебя с работой? Мы сыплем вопросами, на которые нельзя ответить здесь и сейчас.
Мы с мамой похожи, как шило и мыло – почти ничего общего. Но как же нам уютно друг с другом: болтать, молчать, смотреть телик и шить куклам одежки. У нас всегда так: как только мама приезжает – мы беремся за поделки.
Мама до сих пор велит мне следить за осанкой. Она давно уже не в состоянии решить ни одну из моих проблем, но она все равно над ними думает и потом предлагает: «А что, если тебе…»
Любит меня, и эта любовь из тех, что не сломится ничем. Попаду ли я в тюрьму, совершу государственный переворот или выйду замуж за шахида. Это видно, когда тебя любят. Это светится в глазах.
– Так, сейчас ко мне, а Леля с Джошом подъедут к семи, – объявляю я.
Машины текут двойной огненной рекой – мы несемся в красном потоке, навстречу нам – поток белый. Мама смотрит на башни небоскребов вдали.
– Могла ли я когда-нибудь подумать…
По закону природы она должна была стать классической старушкой в пальто и платке. Так было со всеми женщинами в нашем роду: сначала яркая молодость, потом дети, работа… А после пятидесяти пяти – обвал. Но в какой-то момент прежние законы перестали работать. В 59 мама катается по миру, она успешна и богата, и у нее масса планов на ближайшие сорок лет. Впрочем, мы все сошли с привычных рельсов. Раньше судьбы детей отличались от судеб родителей только датами. Сейчас мы понятия не имеем, что с нами будет через пару лет. Незаметно мир перевернулся вверх тормашками.
Пробка. Машины ползут еле-еле.
– Другая эпоха, – говорит мама, глядя в окно. – Ты заметила, когда она началась?
Я пожимаю плечами:
– Наверное, когда рухнул железный занавес.
– Или когда из телевизора исчезли ведущие? Помнишь, они сидели перед камерой с листком бумаги и зачитывали программу передач?
