Стив Мартин - Пикассо «Ловком кролике»»
ЭЙНШТЕЙН: Двадцать пять.
ГАСТОН: Не скажешь по вашему виду.
ЭЙНШТЕЙН: Я очень рано обнаружил, что являю собой тип человека, который всегда выглядит на 86.
ФРЕДДИ: Послушайте, Эйнштейн, на прошлой неделе я купил 20 бутылок «Шабли» по 17 франков за бутылку, но мне доставили только 11. Сколько с меня причитается?
ЖЕРМЕН: Оставь его.
ЭЙНШТЕЙН: 187 франков.
ФРЕДДИ: Ух, ты! Пока он здесь, мы вполне можем воспользоваться его знаниями. Я договорился с Альфонсом, что за каждый ящик портвейна заплачу 26 франков. Он сказал, что если я возьму шесть ящиков, он сделает мне скидку от 2 до 4 процентов. Но он не знал, какого года вино, и потому мы договорились, что, если оно будет моложе урожая 1900 года, он даст мне 4-процентную скидку, на вино, урожая до 1900 года — трехпроцентную, а до 1895 года — двухпроцентную. Когда ящики привезли, оказалось, что в двух из них в девяти бутылках было вино урожая после 1900 года и в 15 бутылках — урожая до 1900 года. В одном из ящиков 18 процентов бутылок датировано урожаем до 1900 года, а остальные — о ужас! — и до 1900 и до 1895 года, соответственно. Ради бога, скажите, сколько же я должен этому парню?!
ЖЕРМЕН: Горе ты луковое!
ФРЕДДИ: Да, вот еще что. Он сказал, что, если общая сумма разности дат на бутылках будет больше 25 лет, он даст мне на те бутылки девятипроцентную скидку.
ЭЙНШТЕЙН: Хм — м…
ФРЕДДИ: Ага, призадумались?
ЭЙНШТЕЙН: Что, извините, я не слушал. Ха! Детская задачка. Две тысячи 245 франков 73 сантима.
ФРЕДДИ: Две тысячи двести сорок пять франков…Какое сегодня число?
ЖЕРМЕН А: Восьмое.
ФРЕДДИ: А год?
ЖЕРМЕН: Ты не знаешь, какой нынче год?
ФРЕДДИ: Я знаю какой, но иногда, когда быстро пишешь, можно легко написать другой. Порой я смотрю на дату, которую поставил, и бывает, что ошибся на десять, а то и на пятнадцать лет. Но сейчас, поскольку я думаю о нем, я знаю, что нынче у нас 1903 год.
ЖЕРМЕН: Четвертый.
ФРЕДДИ (быстро): Четвертый. Хорошо, пусть так, ведь год только наступил. Сейчас на дворе только январь.
ЖЕРМЕН: Октябрь.
ФРЕДДИ: В конечном счете, дата не важна.
ЭЙНШТЕЙН: Просто напишите: первое десятилетие двадцатого века.
ЖЕРМЕН: Слава Богу! Это то, что надо, верно?! Первое десятилетие двадцатого века. Я рада, что девятнадцатый век кончился. Это был плохой век.
ФРЕДДИ: Чем же он тебе так не угодил?
ЖЕРМЕН: Грязью. Копоть, мусор, дым.
ГАСТОН: Дерьмо собачье.
ЖЕРМЕН: Вы не согласны?
ГАСТОН: Нет, я просто добавляю к списку.
ЖЕРМЕН: О, да… дерьмо собачье.
ЭЙНШТЕЙН: Нынешний будет лучше.
ФРЕДДИ: Чего вы ждете от будущего?
ЭЙНШТЕЙН: Позвольте, я спрошу. Что вы там видите?
ЖЕРМЕН: Я отвечу. Я вижу: воздушные путешествия стали обычным делом, гигантские аэропланы переносят сотни людей. Думаю, мы увидим передачу изображения на расстояния. Город Хиросиму полностью модернизируют (ЭЙНШТЕЙН резко дергает головой). Мода на страусовые перья быстро пройдет. Большие объемы информации будут занимать очень мало места. С жестокостью будет покончено. В конце века запретят курить в ресторанах (Все бурно реагируют на эту, как им кажется, нелепицу). В музыке совершат переворот четверо парней из Ливерпуля.
ГАСТОН: Во дает!
ФРЕДДИ: Уф-ф-ф…
СЮЗАНН (раскованно): Именно так.
ЭЙНШТЕЙН (очень уверенно): Следующий.
ФРЕДДИ: Теперь моя очередь. Под эгидой Германии нынешний век войдет в историю как век без войн. Одежду станут делать из воска. Появится мода на автомобили, но она пройдет. Франция станет самой милитаризированной страной Европы. Каждый будет танцевать новый танец — буги-вуги. Пачка сигарет станет одним из самых изысканных подарков.
Каждый кивает: мол, звучит вполне правдоподобно, и т. п. Входит мужчина. Ему чуть за 50, немного полноват, хорошо одет. Это арт-дилер САГО, жизнерадостный и энергичный. САГО подходит к ФРЕДДИ.
САГО: Кто-нибудь есть?
ФРЕДДИ: Из тех, кто тебе нужен, Саго, нет.
САГО: Мне сегодня достался Матисс, маленький, но колоритный. Небольшой морской пейзаж… налей мне рому… Вот он, взгляни (достает небольшой, 10 на 12 сантиметров, этюд маслом и вручает Фредди). Он говорит о Матиссе все, что ты хочешь о нем знать. Я купил у него 8 работ, а эту получил бесплатно. Чем меньше холст, тем сложнее говорить о нем, но дело сделано. Эта вещь будет держать стену. Повесь-ка, его здесь (Указывает на стену за стойкой. ФРЕДДИ протягивает ему стакан и вешает этюд Матисса на стену. САГО отходит назад).
САГО: Посмотрите на него… Замечательно. (Наталкивается на СЮЗАНН и заставляет ее посмотреть на Матисса, затем отходит еще назад, останавливается)… еще работает (еще отступает назад, останавливается)…еще работает. Все еще держит стену (отходит назад насколько возможно, останавливается). А здесь потерялся. Черт возьми, понятно, что я имею в виду?
СЮЗАНН: Не очень-то.
САГО: В трех с половиной метров от стойки она еще держится на Матиссе. А дальше стойка уже побеждает (допивает ром). Еще, Фредди!
ГАСТОН: Кто-нибудь видит в этом рисунке рисунок?
ЭЙНШТЕЙН: (Указывая на холст Матисса). Что делает его великим?
САГО: Я объясню, что его делает великим (идет к бару, снимает пейзаж со стены. Достает его из рамы. Держит раму в руке). Вот, что делает его прекрасным.
ГАСТОН: Рамка?
САГО: Границы. Канва. Другими словами, все сгодится. Вам понравиться смотреть футбольный матч, где игроки забегали бы с мячом на трибуны и заказывали бы себе пиво? Нет. Они должны находится внутри границ поля, чтобы игра получилась интересной. В умелых руках и маленький клочок земли может превратиться в плодородный рай.
ЭЙНШТЕЙН: Моя книга как раз размером с эту рамку.
САГО: Что ж, надеюсь, вы тщательно выбираете слова. Мысли, как дети: за ними надо присматривать, иначе они собьются с пути праведного.
ФРЕДДИ: Я знаю, что он имеет в виду.
САГО (ЭЙНШТЕЙНУ): Я сказал об этом Аполлинеру, а он весь скукожился (глядя на пейзаж кисти Матисса). На этом я хорошо заработаю, уверяю вас.
ФРЕДДИ: Да уж, это будет не так трудно сделать, поскольку он достался вам даром.
ЭЙНШТЕЙН: Да, но вы добыли его, поскольку он вам понравился. Как же вы решитесь его продать?
САГО: Вы кто по профессии?
ЭЙНШТЕЙН: Физик.
САГО: Отлично. Тогда вы должны знать, насколько наивен ваш вопрос. Я скажу вам, в чем дело (Он пьет в течение всего своего монолога). Когда я купил его, я оценил его. И оценил, как произведение искусства. А раз так, то я не могу им владеть. Он всегда будет моим. И, уверяю вас, Матисс тоже будет доволен. Он хочет, чтобы его картина была продана не здесь, в Париже. Поэтому я продам ее в Россию, продам в Америку, продам дилерам в Париже, которые продадут ее в любую страну мира. Дилеры любят покупать у меня, потому что, честно сказать, они ничего в этом не понимают, а я всегда могу сказать, хороша эта картина или нет.
ЭЙНШТЕЙН: Где вы этому научились?
САГО: Хотел бы я и сам знать! Но стоит мне взглянуть на две картины, которые никто никогда не видел, и понять, что одна — это для меня (указывает на потолок), а другая (указывает в пол) — для тех, чьи представления об искусстве сформировал безобразный вкус их родственников. Они приходят в галереи с мешком денег и требуют: «Покажите, что у вас есть, вкус не имеет значения!» (Осушает стакан). Еще, Фредди!
ФРЕДДИ: Для постоянного клиента — всегда!
САГО: Фредди, достань книгу.
ФРЕДДИ: Лучше…
САГО: Нет, Фредди, достань книгу.
ФРЕДДИ достает альбом с репродукциями картин. Он листает страницы. САГО смотрит только на репродукции.
САГО: Курбе… (ФРЕДДИ переворачивает страницу). Курбе! (ФРЕДДИ переворачивает еще одну страницу). Курбе!
ФРЕДДИ: Минуточку, это альбом с иллюстрациями Курбе (Достает другой альбом, открывает его и показывает страницу с репродукцией САГО).
САГО: Тициан! (Берет стакан. ФРЕДДИ переворачивает страницу). Рафаэль! (Выпивает. ФРЕДДИ показывает другую репродукцию). Хм-м, не узнаю что-то…
