Экземпляр - Юлия Купор
6
Костя — он понял это, только став взрослым, то есть где-то после двадцати пяти, — в школе был редкостным засранцем. Он был той самой затычкой в каждой бочке и занозой в заднице, тем самым покойником на каждых похоронах и женихом на каждой свадьбе. С раннего возраста он был остер на язык. Если верить прогнозам, он непременно должен был поступить на журфак и сделать блистательную карьеру на телевидении, впрочем, прогнозам не суждено было сбыться. Любил отпускать едкие шуточки и комментарии, но, когда понимал, что дело заходит слишком далеко, умел вовремя почти по-актерски скорчить благостную мину, чем и заслуживал прощение.
Порой Косте очень хотелось махнуть лет на десять-пятнадцать в прошлое, подкараулить в школьном коридоре (клетчатый линолеум цвета корицы и нелепо раскрашенные небесно-голубые стены, с которых мелюзга постоянно отколупывала краску) свою подростковую версию, ту самую, в модных джинсах «Келвин Кляйн» и светлой джинсовке, и надавать этой версии по щам, да как следует, чтобы дурь выбить. И вытащить из ушей наушники — Костя тогда расхаживал с новеньким «Сони Волкманом» и слушал записанные на кассету «Нирвану» и «Продиджи», а чуть позже появились нахрапистые «Оффcприн» («My friend’s got a girlfriend and he hates that bitch. He tells me everyday»). А потом зайти в пыльный кабинет немецкого, сесть за первую парту напротив Изольды Павловны и попросить у нее прощения.
У Кости, почти как у литературного персонажа какого-нибудь прославленного романа, был антагонист — учительница немецкого. Антагониста он сам выбрал. Началось все классе в седьмом. Отчего-то он решил, что человек, которого зовут Изольдой Павловной Либерман, человек, который носит безобразные очки-бабочки с толстой роговой оправой (эти очки делали и без того острое лицо Изольды Павловны попросту треугольным), а плечи покрывает старушечьим пуховым платком, что для Кости вообще было за гранью добра и зла, хорошим человеком не может быть по определению. Тогда и началась между ними война, которая, возможно, когда-нибудь войдет в историю школы. Например, в историю школы определенно войдет случай, когда Изольда Павловна разозлилась на Григорьева (тот пытался ей доказать, что слово «фрейлен» немцы уже не употребляют, а употребляют только слово «фрау», но пуще всего она разозлилась, когда он предложил теперь называть ее «фрейлен Либерман», и это был толстый намек на то, что она в свои сорок с хвостиком была не замужем) и стукнула кулаком по учительскому столу, разбив на мелкие осколки стекло, которым был покрыт этот самый стол. Хорошист Инсаров, который сидел на втором варианте, прямо перед Изольдой Павловной, вовремя увернулся, иначе все осколки полетели бы на него. Изольда Павловна, вне себя от ярости, убежала в учительскую пить валокордин. К одиннадцатому классу их противостояние достигло апогея. Да, Костины друзья Грачев и Шаповалов — последний к старшим классам уже превратился в здоровенного щетинистого дядьку — позволяли себе отпускать едкие шуточки в сторону учителей, но Костя их в этом превзошел — у него был персональный и, как он считал, крайне несимпатичный враг.
И вот в какой-то из февральских вечеров сердитая Изольда Павловна (немецкий был последним уроком) отправила всех учеников домой, оставив одного Григорьева — для серьезного разговора. Прошло много лет, а Костя так отчетливо помнил кабинет немецкого, с портретами Гете и Гейне (он трудом отличал, кто из них кто), с трехстворчатой классной доской, покрытой многолетней патиной из мела, с неудобными партами и стульями, с традесканциями и фикусами на подоконниках, кабинет, освещенный симметричными рядами люминесцентных ламп. Осталась в памяти метка, точка восстановления системы, ось абсцисс повстречалась с осью ординат — другие диалоги забылись, улетучились из памяти, а этот разговор остался. Костю усадили за переднюю парту, прямо перед учительским носом.
— Григорьев, — надменно произнесла фрау Либерман, смотря на него поверх своих уродливых очков, — меня смущает поведение вашей великолепной четверки.
Костя уже привык к тому, что ему приходилось отдуваться за всех. Давлетшина, Грачев и Шаповалов вечно выходили сухими из воды.
— Я недавно узнала, что у вас, оказывается, есть некий список. Список учителей, которые перед вами в чем-то провинились, — Изольда Павловна произносила слова тихо, медленно, будто шлифуя их наждачной бумагой.
— Мы этого и не скрываем, — сообщил полномочный представитель великолепной четверки.
— А я в этом списке есть? — еще тише спросила Изольда Павловна.
Костя заерзал на стуле, пытаясь сформулировать свою мысль поточнее.
— Вы есть в моем персональном списке, причем на одном из первых мест.
— Вот как? — фрау Либерман поправила съехавшие на переносицу очки. — И чем же я тебе не угодила на этот раз?
— Вы мне трояк поставили за реферат о Берлинской стене, — Костя решил сразу раскрыть все карты. — Мол, вы не согласны с моей трактовкой событий. А по-моему, вас просто уязвило, что в реферате использованы реальные фотографии из Берлина, сделанные мной, — Костя поймал кураж и настолько воодушевился, что откуда-то из закромов памяти достал ядреное слово «уязвило», воткнул его в предложение, и очень ему понравилось, как оно туда встало. — Да, я в прошлом году был в Германии. Мои родители могут себе это позволить.
Ненависть в глазах фрау Либерман была бесподобной. Впрочем, старая перечница даже не представляла, что это только начало.
— Хотел спросить, как поживает миксер.
— Миксер? — в этот момент Изольда Павловна еще казалась непрошибаемой.
— Миксер, который вам родители Инсарова подарили. За то, что вы ему четверку в четверти поставили. Они его у моей мамы купили просто. ПБОЮЛ «Уральская звезда» — это мамин магазин. У меня даже есть копия товарного чека.
Изольда Павловна пошла пятнами.
— Григорьев, ты сгоришь в аду!
— Отчего же, — Костя ждал примерно такой реакции на свое расследование, — не сгорю. Я кремом намажусь.
Он даже совершил некие круговые движения, чтобы показать, как он будет мазаться кремом. Лицо фрау Либерман из пунцового сделалось серым.
— А еще, — добавил Костя, — Шаповалов просил передать, чтоб вы ему вернули журнал.
— Какой такой журнал? — Изольда Павлова заговорщическим жестом приподняла очки. — Ах да, журнал, где на развороте помещена фотография обнаженной девицы. Этот?
— Человеческое тело прекрасно. Нам так на МХК говорили.
— Жаль, вас там не научили отличать красоту от похабщины, — вздохнула фрау Либерман. — Кстати, о красоте.
Уже на этом моменте Костя почуял неладное. Совершенно нахальным образом затряслись руки, и он постарался их
