Экземпляр - Юлия Купор
— Отстань, придурок, — сердито ответил ему Костя, расплющивая окурок об стену. — Хреново мне, видишь.
Темный Костя поспешил отвести взор.
Диана. Белогорская. Враг номер один. Запретный плод из сада земных наслаждений. Девушка «если между нами что-то случится, наши отцы развяжут третью мировую», — да пусть все покрывается радиоактивным пеплом, черт бы с ним со всем! Чем больше он запрещал себе о ней думать, тем больше это его мучило, точно больной зуб, который ноет и свербит — и будет ныть и свербить, пока не удалят. Но как удалить из груди это давящее чувство, как вырвать из саднящего сердца огромную занозу, не повредив при этом самое себя и половину вселенной, Костя не понимал. Секс не помогал, алкоголь не помогал, комбинация алкоголя и секса, привычная для тех лет, вызывала тошноту и отвращение.
В старших классах — родители отчего-то стали часто уезжать, оставляя Костю одного в трехкомнатной квартире, — он часто начал мутить неплохие такие вечеринки с бухлишком, сигаретами и травой. Все эти вечеринки делались исключительно для Белогорской, и ни на одну из этих вечеринок она не была официально приглашена. Должен был пойти слух о том, что Григорьев — тот самый Григорьев, который ввел моду на поп-панк, канал MTV и «Балтику-Кулер», ну, тот самый Григорьев, самый популярный парень второй школы, — просто отвязный тусовщик, и где-то на отблесках этого слуха, точно на стрекозиных крылышках, должна была прилететь весть о том, что Диана — ох, эта неприступная Диана с холодными глазами — очень много потеряла, проигнорировав мероприятия, на которые ее не звали.
8
У Кости была Давлетшина, а у Белогорской в старших классах появился Егор Крапивин — еще одна школьная знаменитость. Крапивин, хоккеист (ему пророчили большое будущее в спорте), красавчик и душа любой компании, учился классом младше, в девятом, а потом и десятом «В». Состоял он из мускулов, белозубой улыбки и отвратительных (по мнению Кости, который по определенным причинам его недолюбливал) голубых глаз. Ну точно мальчик с обложки какого-нибудь девчачьего журнала «Все звезды». Крапивин занимался хоккеем с раннего детства. Все знали, что после школы он уедет в Екатеринбург, а может, и в Москву, чем черт не шутит, будет играть в хоккей, и, разумеется, однажды болельщики увидят его в составе сборной России. Ох уж это неопределенное «все знали».
Все знали, что Белогорская однажды станет профессиональной моделью и будет участвовать в модных показах на подиумах Лондона, Нью-Йорка и Милана. Все знали, что Григорьев, острый на язык богатенький засранец, поступит на журфак и сделает карьеру в какой-нибудь московской газете, а то и на телевидении. Григорьев (он любил рефлексировать о себе в третьем лице) поступил не на журфак, а на мировую экономику. Белогорская вылетела с первого курса коммерческого московского вуза, из которого не отчисляют даже самых безнадежных.
Великолепная четверка — Григорьев, Давлетшина, Грачев и Шаповалов — распалась, как «Спайс Герлз». Закончили школу и практически сразу перестали общаться, разлетевшись по разным городам. Давлетшину аж в Питер занесло.
А вот с Крапивиным приключилась совсем уж трагическая история. Он возвращался домой поздно вечером, и возле магазина «Спутник», что на перекрестке Мичурина и Дзержинского, его жестоко избили. Никто не знал, сколько было нападавших: их было то ли четверо, то ли шестеро, а может, и целая дюжина. Били жестоко — повалили несчастного Крапивина на землю, а потом начали избивать ногами лежачего. Нападавших не нашли. Крапивин с переломом челюсти и многочисленными травмами два месяца пролежал в больнице. Говорили (опять эти загадочные все), что лицо ему хирурги восстанавливали по частям, и не быть ему больше писаным красавчиком.
На Белогорскую в эти черные дни было страшно смотреть. Они ходила по школе бледная как смерть, вся в черном, точно вдова, которая носит траур по любимому мужу. Учителя ее не трогали, одноклассники старались с ней не заговаривать. Все знали, что случилась беда, и уважали чужое горе. Пусть это и было горе высокомерной до неприличия, холодной, как воды северного моря, Белогорской, от которой за все школьные годы никто слова доброго не слышал. Никто не говорил об этом вслух, но все были уверены, что в жестоком избиении Крапивина замешан Белогорский-старший. И это возвышало банальную, в общем-то, историю до уровня шекспировской трагедии.
Костя, как истинный страдающий влюбленный, томимый безответным чувством, страдал еще больше. И если раньше приблизиться к Белогорской мешала давняя вражда их родителей (Шекспир и тут наследил), то теперь Диану от Кости отделяла ее темная почти ощутимая физически скорбь, в которую она куталась, точно в саван. Эта скорбь добавляла Диане еще больше величия и красоты — и Костя по злой иронии судьбы влюбился в этот образ еще сильнее.
Занимаясь сексом с другими девчонками, Костя часто представлял на их месте идеальную Белогорскую — длинноногую, с точеной фигуркой, пронзительную, точно выстрел в небо, — и все пытался понять, какая же она в постели? Любит нежный секс или грубый? Любит, когда он сверху или когда сверху она? Сбоку? В позе «шестьдесят девять»? Или она любит нечто такое, что даже при произнесении шепотом вызывает оторопь и удушье? Потом, уже будучи женатым на Диане Григорьевой, Костя понял, что он ничегошеньки про нее не угадал и его молодая жена любит такие вещи, о которых он даже не подозревал. А следы от электрошокера долго не заживают на коже.
9
Снова кабинет, где висели портреты Гёте и Гейне. Место, где встретились ось абсцисс и ось ординат. Да-да, то самое. Костя, что сидел перед Изольдой Павловной, еще не знал, что спустя семь лет Диана Белогорская станет Дианой Григорьевой. Казалось бы, ну кто он — и кто Белогорская, местная знаменитость, гордость всей школы, девушка, которая однажды прославит Воскресенск-33, и его наконец-то нанесут на карту. Не срослось. Не прославила. Воскресенск-33 так и остался забытым богом захолустьем, затерянным в пространстве и времени. Бог
