Облака перемен - Андрей Германович Волос
При всём том празднества мало чем отличались друг от друга и безнадёжно путались в памяти. Первой выветривалась духовная подоплёка, потом и всё остальное. Запоминались лишь кое-какие аномальные отскоки: на одном совсем не было спиртного — это же надо, какая скаредность! Зато на другом дело дошло, помнится, аж до омаров.
В тот раз были стоячие столики в холле, за которыми, нахватав перед тем с общего стола в индивидуальные тарелки кое-какой снеди, толклись присутствующие.
Я оказался в компании двух немолодых господ интеллигентного вида — один седой благообразный в очках, другой лысый, красноносый, суетливый — и примерно их возраста женщины. По всей видимости, она была с ними шапочно знакома и пыталась заговорить. Толком это ей не удавалось: оба энергично жевали, отделывались невнятными междометиями, физиономии выдавали заинтересованность исключительно в канапе с селёдкой и очередной рюмке родимой.
Я примерно так же выпивал и закусывал (разве что, надеюсь, не столь неряшливо, как суетливый), рассеянно переводя взгляд с одного скопления публики на другое, кивая знакомым или, напротив, никого из них не обнаруживая, — и вдруг заметил Лилиану.
Не совсем понятно, почему увиденное меня так ошарашило.
Правда, я о ней давно не думал. Но ведь не так не думал, как не думают о покойниках, чтобы, увидев восставшего из небытия, испытать закономерное потрясение.
Нет, всё это время я отдавал себе отчёт, что Лилина жива и существует где-то рядом. Что не будет ничего не только противоестественного, но и удивительного, если мы с ней однажды встретимся. И даже наоборот: странно, что не сталкиваемся, ведь крутимся на попутных орбитах.
Тем не менее я был так поражён, словно над ухом пальнули из пушки: пролил из поднесённой к губам рюмки, закашлялся, а в довершение сумятицы выронил незначительно надкушенный бутерброд, чем навлёк на себя удивлённо-осуждающие взгляды соседей.
Может быть, имело значение, что наяву я о ней и правда не думал, зато несколько раз видел во сне, точнее сказать — во снах. Ещё точнее сказать, что сама Лилиана ни разу в них не появлялась, но всё было косвенно с ней связано; наверное, в результате и впрямь могло сложиться ощущение, что мне снился и помнился не живой человек, а его призрачная, всего касающаяся тень.
Понять эти сны было непросто, реальные обстоятельства жизни чередовались с нелепыми выдумками. Будучи сцеплены друг с другом самым невероятным образом, они оставляли по себе тягостное ощущение нездоровья и бреда…
Всё это мелькнуло в сознании, когда я обнаружил Лилиану буквально в пяти метрах от себя.
Несколько секунд я остолбенело и пристально смотрел не неё, помимо воли стремясь не упустить ни одного движения и выражения лица.
Внешность её переменилась.
Она похудела, лицо обрело угловатость и стало неожиданно широкоскулым. Сильно подведённые глаза блестели. Что касается причёски, то волосы были не каштановыми, как прежде, а иссиня-чёрными. И оформлены жёстким каре, ассоциировавшимся с чем-то вроде хирургических ножниц или прецизионного станка.
Я не мог разглядеть всех деталей, но точно, что с мочек свисали длинные серьги. На шее тоже посверкивало. Пальцы, которыми она держала бокал, обременяли какие-то громоздкие художественные изделия.
Возможно, количество украшений соответствовало стильности её одеяния: алое платье в пол (смелость выреза искупалась наброшенной на плечи паутиной пурпурной шали), но для сборища бедных литераторов их было, пожалуй, многовато.
Спутника её я не знал. И даже, кажется, никогда прежде не видел. В отличие от Лилианы, он совершенно не привлекал внимания.
Примерно моего возраста или чуть старше, среднего роста. Одет просто: джинсы, пиджак на свитерок. Коротко стрижен, чисто брит. Никаких покушений не только на художественную беспорядочность, но даже и на щеголеватость. Рядом с сегодняшней Лилианой этот господин выглядел невзрачно. И даже как-то невразумительно. Если не был чистой воды недоразумением — то есть благодаря некой нелепой случайности занимал не своё место.
Я смотрел и смотрел… Не знаю, сколько это длилось: казалось, что долго, но, наверное, не больше секунды или самое большое двух.
И ничто не менялось.
Но всё-таки я не окончательно окаменел: бутерброд упал, коньяк пролился, я дёрнулся, чтобы сберечь остатки имущества, а когда вскинул взгляд снова, всё уже было совсем не так.
Непонятно, когда всё успело так диковинно перемениться. Так или иначе, но теперь она держала стакан в левой руке, а правой резко подчёркивала свои гневные фразы.
Она вскидывала голову, и причёска непреклонно вздрагивала вместе с серьгами. Фигура источала яростную энергичность. Не знаю, что могло так быстро заставить её вскипеть возмущением, но Лилиана просто клокотала.
Он же оставался невозмутим и лишь рассеянно кивал. Так взрослые люди держат себя с детьми, которым прежде позволяли слишком много конфет.
Знаток душевных бурь всё же отметил бы некие тени, пробегавшие по его легко улыбающемуся лицу. Можно было примерно определить, что он испытывает чувства, лежащие в диапазоне от изумления до, возможно, сдерживаемой ярости.
Вокруг жужжало сборище, стоял гомон, то и дело пронизываемый нечленораздельным выкриком или резким хохотом. Гремели тарелки, брякали вилки, звенели стаканы и рюмки.
В отдельных словах, что долетали вопреки удалённости и шуму, ничего содержательного не было. «Почему ты думаешь!..» — «Сколько мне ещё!..» — «Кажется, ты совсем!..» — что-то в этом роде.
Через секунду я увидел, как он поставил на столик недопитый бокал, куце улыбнулся и неторопливо, но решительно направился к выходу.
Лилиана замерла с ладонью, не завершившей последнего жеста, и раскрытым ртом, в котором немо бурлили остатки чего-то невысказанного.
Кроме явно переживаемого негодования, в её облике появились и знаки какого-то добавочного возмущения: изумлённо вскинутый взгляд, изумлением же округлённые губы. Судя по всему, поведение спутника явилось неслыханным нарушением правил.
Между тем он был уже на половине пути к холлу, откуда вела лестница в раздевалку.
Лилиана встрепенулась, тоже поставила бокал, схватила лежавшую на краю стола сумочку, набросила на плечо её золотую цепь и, грациозно ступая на носки и одновременно громко прицокивая шпильками, поспешила за ушедшим, обиженно вскрикивая:
— Володя! Ну Володя же!..
Минут через двадцать я тоже ушёл.
Больше мы с ней не встречались.
Хотя не совсем так: той ночью напоследок я увидел её во сне.
Она снова выглядела совсем иначе, ничего общего с тем, что я наблюдал наяву несколькими часами ранее.
Молчаливая, печальная, в широкой светлой рубахе, бледная, совсем некрасивая, украшенная голубыми полукружьями подглазий, с запёкшимися и странно выпяченными губами, она смотрела на меня без выражения, как будто издалека или из тумана сгустившегося времени. Она сидела на кушетке, широко расставив ноги,
