Облака перемен - Андрей Германович Волос
Василиса Васильевна недоумённо покачала головой.
— Уже после похорон кое-как очухалась… Тут её в другую сторону наконец повело. Подлец, говорит. Мерзавец. Обманул её. Папу обманул. Жизнь кончена. Скоро Кондрашовку отнимут… А как не отнять? — переспросила она саму себя. — Вася под Кондрашовку четыреста тысяч взял… Не отнимут, если четыреста тысяч вернёт. А как вернуть, если в кармане вошь на аркане. Да процентов сколько-то. Тоже немало… А так-то отнимут, конечно… Что я ей скажу? Что она сама во всём виновата? Разве язык повернётся?.. Я помалкиваю. А она причитает. Дескать, надо было ей в своё время за ним проследить. Она, мол, так и думала, что он мерзавец, только доказательств не было. Не давала воли своим подозрениям, а надо было… надо было проследить.
— Проследить, — отозвался я.
— Ну да, проследить. Как жареный петух клюнул, так стало у неё в головёнке что-то складываться… У него коттедж в хорошем месте, где-то недалеко здесь. Она, говорит, всё хотела туда поехать, посмотреть что к чему там у него. А он никак не пускал: дескать, ремонт затеял огромный, всё меняет от крыльца до крыши, работа полным ходом, три бригады не покладая рук, ни пройти ни проехать. Хочет, чтобы всё новое было, когда её введёт. А дело-то к свадьбе, вот он и торопится, чтобы честь по чести. Вот тебе и ввёл… вот тебе и подозревала… Ну и стала она этими подозрениями трясти… да поезд-то ушёл. Бывшего своего разыскала…
Василиса Васильевна бросила на меня быстрый взгляд, желая убедиться, вероятно, что я не упаду в обморок при упоминании какого-то бывшего. Я не упал, только пожал плечами.
— Вы, небось, не знаете… был у неё в позапрошлом году один… Из полиции, капитан не то майор…
— Не знаю, — подтвердил я. — Этого не рассказывала.
— Был, да… Толку никакого. Ищут пожарные, ищет милиция. Да если птичка из клетки выпорхнула… поди-ка поищи её. В чистом-то поле.
— Ну да, — кивал я. — Поди найди.
Меня тоже тянуло на причитания…
В девятом часу я стал собираться. Не слушая возражений, Василиса Васильевна соорудила мне в дорогу пакет с пирожками. Когда совсем прощались, вскрикнула как ужаленная:
— Ой! Да что ж я! Главное-то забыла!
Лёгкой тенью метнулась на второй этаж и, через минуту спустившись, протянула конверт.
— Вот, Серёжа, возьмите. Василий Степанович велел передать. Говорил, премию вам выписал… по итогам работы. Да берите же, берите! Хотите — премия, как Вася велел… А хотите — наследство.
И с потерянной улыбкой снова поднесла к глазам платочек.
* * *
За тёмным окном белел снег, кое-где разрезанный полосами талой черноты. Железнодорожные фонари, веерные росплески фар на близком шоссе, огни многоочитых башен за перелеском, — весь этот случайный свет досягал небес, чтобы, бросив блик на низкие облака, снизойти обратно, обернувшись призрачно-белым трепетанием густых сумерек.
На меня наплывали картины, сколь фантастические и недоказуемые, столь и представлявшиеся единственно возможными. Сколь не имевшие ныне никакого значения, столь и не желавшие отступать в силу непреходящей важности.
Возможно, когда Верочки Шерстянниковой не стало, Кондрашов всё бы отдал, ничего бы не пожалел, да хоть миллион раз бы через себя переступил и всё, всё бы ей простил, всё! — лишь бы она вернулась.
Но никто не возвращается.
А может быть, и наоборот: её измена была страшнее её гибели.
И ничего, ни вот на столечко он бы ей никогда не простил, даже если бы каким-то чудом ей удалось вернуться.
А возможно, что ещё больше, чем осознание непоправимости, мучила его недостойная, низкая мысль, всплывавшая с самого дна души, где всегда таятся, будто раки в иле, такие вот гадкие соображения: ему думалось, что случившееся стало ей справедливым воздаянием.
Но тут же он задавался мучительным вопросом: каким, к чёрту, воздаянием? За что было столь страшно воздавать его бедной Верочке? — его любимой Верочке, которую и хоронить-то пришлось в закрытом гробу — так она была изувечена… Кто бы посмел сказать, что она заслужила такую участь?..
После этого он и артистов невзлюбил. Да как невзлюбил! Прямо видеть не мог. Василиса Васильевна уверена, что из-за этого и карьера его книзу пошла…
Распространить свою ненависть к тому отдельному, кто разрушил его жизнь, на всю актёрскую братию чохом… похоже на то, как собака, которую в щенячьем возрасте побили тапкой, до старости ненавидит все тапки на свете.
Бедный, бедный Василий Степанович!..
Я достал конверт, пересчитал купюры и снова убрал. Никто не знает, что такое мало, что такое много, но точно, что ещё некоторое время о будущем я мог не волноваться.
Лилиана
Года полтора, а то и два спустя мне довелось увидеть её на каком-то сборище.
В ту пору я приохотился (и даже, как мне тогда представлялось, оказался в какой-то мере вынужден) захаживать на разного рода культурные мероприятия.
В основном это были литературные собрания — то по актуальному поводу вроде выхода книги или запуска сайта, а то в связи с какой-нибудь памятной или мемориальной датой. Приглашали и на открытия художественных выставок, и на празднования годовщин музеев, и на иные вечерние торжества: стоило показаться в одном месте, тут же звали в другое. Большой город кипит культурными сходками. Похоже на мельничные жернова: стоит несчастному зёрнышку ненароком между ними угодить, не оставят в покое, пока не сотрут в порошок.
Я и прежде время от времени куда-нибудь случайно заглядывал. Двигало мной не ощущение своей родственности миру искусств, а исключительно вялое любопытство.
Но тогда я был никто и звать никак, ныне же выступал в солидном статусе автора недавно опубликованного романа. И практически ежевечерне отдавал дань каким-нибудь посиделкам.
В целом ощущения не переменились. Обычно если что и радовало, так это собственная выносливость, позволившая пережить ливень благоглупостей. Что же касается удовлетворения, то примерно с таким, вероятно, усталый оратай бредёт с пашни. Тем не менее в ту пору я был не только уверен, что это и есть культурная жизнь, но и что сам я непременно должен в ней участвовать. Без меня народ не полный, что-то в этом роде. Я даже испытывал смутную гордость за совершаемое — как ни крути, а кого попало туда не приглашают.
Общественную значимость происходящего в значительной мере определяло качество последующего фуршета. Например, если по окончании официальной части удавалось разжиться холодными закусками, это было одно, а если подавали горячее, совершенно другое. При этом курятина котировалась почти так же низко, как жареная картошка, а бараньи шашлычки — почти столь же высоко, как стейки из сёмги. Жалкие бутерброды с колбасой и презренный салат оливье, сопутствуемые простой водкой
