Облака перемен - Андрей Германович Волос
Я немного нервничал, потому что не был уверен, что он спустится к сроку, маячить в подъезде не хотелось, да и времени в обрез, мне нужно было вернуться в школу, пока никто не хватился, не задался вопросом, куда это я испарился, пьяный до потери пульса.
Я вошёл без минуты десять.
Дверь шарахнула за спиной — и почти одновременно хлопнуло на третьем. И шаркающее тук-тук-тук — это он в тапочках спускался по лестнице. Пунктуален оказался, сукин сын.
Я сунул руку в пакет.
Голые ноги мелькали за прутьями перил.
— Не, ну а чо ты ваще!.. — сказал он, ступая на ровное.
Мужик заранее говорил, что по громкости выстрел как ружейный, и я сжёг патрон, чтобы проверить. Так и вышло. И в лесу-то уши заложило, а как должно было грохнуть в гулком параллелепипеде лестничной клетки, я и вообразить не мог.
Но, обдумывая это, я решил, что, когда раздастся грохот, все бросятся к дверям квартир. Даже, может быть, повыскакивают на лестницу. Во всяком случае, к окнам никто не кинется, не на улице же рвануло. Так что я выйду из подъезда незамеченным.
И да — вот уж бахнуло!
Вся нижняя часть лица залилась кровью, будто ему отрубили нос.
Он мешком повалился на пол.
Я присел, приставил ствол «Осы» к ушной раковине и ещё раз выстрелил.
Сверху затрещали двери, послышались встревоженные голоса.
Но я уже вышел на улицу.
Глава 2
Перемена участи
Соглашаясь с предложенным графиком работы — два раза в неделю по три часа, я не выказывал сомнений, но сам пребывал в полной уверенности, что наши с Кондрашовым встречи не продлятся долго.
Чужие блуждания в лабиринтах прошлого скучны, и я не знал, насколько хватит моего терпения как слушателя и редактора.
Кроме того, скоро мне пришлось сделать вывод, что Василий Степанович вообще не понимает смысла воспоминаний. В той форме, какая виделась ему наиболее подходящей, всё без остатка выкладывалось на бумагу десятком фраз. Идеал же анабазиса в случае его достижения состоял бы из трёх строк, если не слов: родился, жил, умер.
Меня подмывало одобрить этот подход: дескать, никчёмные подробности лишь запутывают читателя, — но это был, конечно, чистой воды эгоизм и желание отделаться. Приходилось учитывать формат книжного издания. Стоило ли городить огород ради куцего конспекта, с досадой думал я.
Не знаю уж, совесть победила или что-то ещё, но я почему-то стал принимать его потуги близко к сердцу. Однако всё-таки это были не мои воспоминания, так что я не настаивал, а просто пытался вывести Василия Степановича на верную дорогу.
Нельзя отказать в справедливости того мнения, мягко говорил я, что судьба в целом складывается из десятка-другого значительных событий. Если смотреть издалека, любая жизнь — как стены Соловецкого монастыря, — глыбы наперечёт, а что там между ними, дресва или цемент, того и не видно. Но ведь в данном случае это вовсе не любая, не какая-то схваченная наспех случайная жизнь! Это именно его, Василия Степановича, личная жизнь — ваша, Василий Степанович, собственная жизнь! — единственное, в сущности, что может быть у человека своего.
Поэтому не пристало вам, Василий Степанович, смотреть на неё издалека. Если же вы подойдёте вплотную, тут же увидите, что складывающие её глыбы — не твердейшие валуны габбро или роговой обманки, от которых не отколешь ни кусочка, а кристаллы слюды.
При этом главное свойство сего чудного минерала состоит в том, что он способен бесконечно расслаиваться. От плоского кристалла всегда можно отщепить тонкий слой. При удаче получится целый лист — такие до изобретения стекла вставляли в проёмы окон.
И сколь бы тонкими ни казались слюдяные пластины, любую из них можно разделить на две — а потом ещё на две, и ещё, и ещё. Сколь бы ни были вы уверены, что достигнут предел и новые старания тщетны — но и теперь из каждой можно получить две, и опять это будет не окончание дела.
Так что вы должны смело расслаивать свою слюду, отщепляя год за годом, а потом и день за днём. Рассказ о происшествии занимает в разы больше времени, чем само событие. Гибельная катастрофа случается в мгновение ока — а говорят о ней веками.
Вам придётся расслоить прошлое и рассказать обо всём, что вас окружало, отметить всё, что хоть как-то касалось ваших чувств, — включая блики, шорохи, случайные касания и иные ничтожные мелочи, — и это трудная задача, требующая настойчивости, упорства, внимания и тщательности, зато и плодотворная, как, возможно, никакая иная.
Так что расслаивайте, Василий Степанович, расслаивайте дальше — ибо как раз между этими бессчётными слоями и заключены все чудеса, все чертоги, все бесконечные отражения и блики доставшейся вам жизни!..
* * *
Дело шло, и по прошествии некоторого времени я и думать забыл о своих опасениях.
Нашему сближению способствовало ещё и то, что Василий Степанович любил повитать в эмпиреях.
Его отвлечённые рассуждения о том о сём могли (а может быть, и должны были) составить отдельную главу: какое-то, возможно, предисловие. Так я, во всяком случае, думал, прикидывая формат будущей рукописи.
Желание воспарить, оторваться от тусклых закономерностей жизни — да хоть бы и самого здравого смысла! — возникло смолоду, не погасло по сей день, но, как он с огорчением замечал, с годами очень мало стало тех, кто мог бы составить ему компанию.
Их и прежде-то было немного, качал головой Василий Степанович. Видите ли, Серёжа, далеко не каждый способен невозбранно левитировать. Нужно иметь особое душевное устройство. Согласитесь, даже в мире животных не всякий имеет подходящий к полёту организм. Стоит ли в этой связи толковать о людях?
Кроме того, вздыхал он, чтобы бескорыстно рассуждать об искусстве, о роли художника в мире, требуется обширный досуг. А как раз его-то с течением времени становится всё меньше — следовательно, меньше становится и тех, кто мог бы разделить с ним его тягу. Да, такой уж у художника механизм — на душевной тяге.
Горестно мне смотреть на это оскудение, сообщал Василий Степанович.
Разумеется, основы существования остаются прежними. Как сто лет назад, так и ныне полно юнцов: хлебом не корми, дай поговорить о возвышенном. Искусство, призвание художника, смысл жизни: именно потому, что они в этом ещё ничего не понимают, их слова горячи и увлекательны. Пройдёт год-другой — ряды смельчаков поредеют… Да ведь спасу нет от новобранцев: найдётся кому возгонять мечты и дерзания, и жечь свечки с обоих концов, и пылать уверенностью, что именно им дано высказать истину, от которой содрогнётся
