Облака перемен - Андрей Германович Волос
В общем, мы находили о чём потолковать на досуге.
Нам даже перестало хватать времени: важные рассуждения и пустые разглагольствования, разборы, повторы, проекты, планы и просто приятные словопрения никак не укладывались в оговорённые рамки.
Я тратил уже не три часа, а пять; а потом не пять, а все семь. Через раз приходилось уезжать в глубоких сумерках — зато являться спозаранку, полным новых идей и ещё не высказанных соображений.
В те дни, когда Лилиана находила способ сорваться с работы пораньше и приехать к нам, я оставался ночевать.
К середине лета я практически переселился в Кондрашовку.
* * *
Лилиана проявляла исключительную находчивость в нахождении верных способов как самой не сделать ненароком чего-нибудь полезного, так и мне не позволить уклониться от внимательного отношения к dolce, понимаешь, far niente.
Утро проходило во всякой чепухе и щебетаниях, столь свойственных мужчинам и женщинам, если им нечем заняться и вдобавок они не безразличны друг другу.
К тому времени, когда Василий Степанович, клокоча и откашливаясь, выдвигался с кружкой на террасу, чтобы сорвать листок календаря и пробудить окрестности зычным зовом «Василиса!», начав тем самым декретный день, я подчас чувствовал себя порядком утомлённым.
Лилиана же, напротив, вспархивала бодро, весело, всклянь налитая здоровой женской энергией.
Так бывало, если она не спешила в город.
Но обычно дела требовали её утреннего присутствия. Часть студентов проходила практику на кафедре; преподавательский состав был активно задействован на летних курсах повышения квалификации для учителей средних школ и лицеев.
Чтобы не оказаться в непролазных пробках на Можайке, бедняжке приходилось начинать движение спозаранку.
Проехавшись с ней, хмурой, на пассажирском сиденье до сказочных ворот, поцеловав на прощание душистую щеку и помахав затем быстро удаляющемуся блику на заднем стекле, я перекидывался словечком с тем, кто нынче стоял на охране. Вариантов было немного: Коля, Егор, Валентин Петрович.
Потом я неспешно брёл в сторону дома.
Лето перевалило за середину, был жаркий июль.
Позже, в разгар дня, недвижное латунное солнце жестоко палило с неба.
В звонком золотом пекле всё затихало, пруды тысячекратно умножали сияние светила, несчётно отражавшегося в менисках влаги при каждом стебле аира или ситника. Вода лежала тяжёлыми пластами недвижного серебра: намертво вчеканено было в него золото кувшинок. Обмирала листва ракит, изредка и с натугой шевелившая язычками. Стрекозы, залипшие в смолу тягучего воздуха над шишаками рогоза, выглядели музейными экспонатами, пока всё-таки не срывались на сторону, бешено треща тысячами крыльев и просыпая с них осколки света на невозмутимых водомерок…
Но утро — утро было чудесным.
Поляны между Большой и Малой аллеями Василий Степанович, при всей любви к благоустройству, оставлял в природной нетронутости. Их пышное разнотравье издалека выглядело ворсистым ковром, вблизи же вздымалось стеной зелёного перламутра. Роса окатывала ноги, мокрые ступни скользили в сандалиях.
Фиолетово-розовые метёлки душицы соседствовали с чуть более тёмным колером дикой гвоздики. Резные лепестки петрова батога, сиречь цикория, выкрашенные жидкой акварельностью морозного неба, смотрелись явными самозванцами при семействах васильков, что светились парижской синью в некотором отдалении. Хризолитовые, с переливом, венерины башмачки под своими траурно-железистыми лентами… ещё дальше оранжево-коричневые, камелопардовые снопы бузульника.
Добравшись до кошеного, я смахивал с коленок росу, шаркал ладонями по куцым, сочно промокшим штанинам шорт.
Со стороны Вознесенского погуживало: это к быстро подсыхающим лугам кучно летели пчёлы.
Одни совершали несколько кругов над разноцветьем, явно размышляя, к какому именно источнику следует приникнуть, другие с разлёту пикировали на первое попавшееся лакомство. Нагрузившись под завязку, ошалело покачивались на лепестках, сгоняя дурман сладкого погружения, покручивали головами, сучили лапками и краткими взжуживаниями пробовали крылья.
Окончательно собравшись, с натугой и густым жужжанием перегруза вздымались в пропасть голубого окоёма — и, мало-помалу разгоняясь, ровно, как по нитке, не тратя сил на лишние виражи, уходили обратно на Вознесенское.
Тысячи разноразмерных мушек наполняли воздух шелестом, звоном, жужжанием, шорохом. Переливчатый шум накатывал волнами небесного прибоя, то отчего-то ненадолго стихая, то снова подымаясь, — и время от времени его призрачные валы пробивал басовый промельк шмеля или опасный взвыв разбойника-шершня.
Я шагал к Малому пруду, где на Сосновом взгорке можно было нащипать горсть кровавой земляники, или по Донной тропе в сторону Пригорья, а уже оттуда, обойдя малое урочище, полное своих собственных запахов, голосов, лепетаний и шорохов, поворачивал назад к дому: крадучись пройти на кухню, без лишних бряканий заварить чашку чаю и снова выйти.
Утренняя свежесть ускользала, сменяясь сухим теплом и медленными колыханиями заново прогревающегося воздуха.
Устроившись на скамье у цветника, я рассеянно разглядывал, как фиолетово-голубые сгущения цветущей лаванды теснят красные и пурпурно-синие соцветия вербены.
Тогда я не мог и вообразить, что мы с Лилианой можем расстаться.
Как бы это могло случиться? Зачем?
Да, мне странно было даже подумать об этом.
Мы ещё балансировали на границе, что отделяет состояние всегдашней настороженности от окончательного примирения и пренебрежения условностями: одно свойственно любовным отношениям, другое характерно для супружества.
Легко было вообразить, что в один прекрасный день — или, скорее, одной чудной ночью — мы её окончательно пересечём и окажемся по эту сторону, станем мужем и женой.
В пользу такого развития событий говорило и то, что, хоть в наших ночах по-прежнему было много телесного, но всё больше возникало и чего-то древесного: обоюдные прорастания, множественные взаимопереплетения. Мы ветвились друг в друге, словно поднимались, изначально произрастая от одного корня.
Может, так и должно быть, думал я, — сам не зная, о чём думаю и стоит ли вообще думать о подобном.
Неясные мысли о нашем будущем посещали не одного меня. То есть про себя я мог сказать определённо: они меня посещали. Что касается Лилианы, она была щедра на словесные подтверждения: ну да, мол, она вот именно так думает, такие вот у неё в этой связи мысли. Но я знал, что слова её немного стоят; весомее было то, о чём я сам на её счёт догадывался.
Что же до Василия Степановича — как-то я случайно услышал обрывок телефонного разговора. Речь явно шла обо мне, и я на несколько секунд замер — не для того чтобы подслушивать, а просто от неожиданности; когда в следующие несколько секунд Василий Степанович дважды произнес слово «зятёк», я, выпячиваясь из коридора, чтобы не оказаться застуканным за этим позорным занятием, оторопело бормотал: ну ни фига себе, дожили — зятёк!.. Без меня меня женили!.. с ума сойти!..
Взгляд перекочёвывал с фиолетовых граммофончиков ипомеи, заплетавшей дощатую шпалеру, на яркую под руками синеву гортензий… потом дальше, на свечи красных и багровых мальв уже на самом краю цветника, у низкой ограды, символически замыкающей пространство.
И что тогда?
Как
