Обручение с вольностью - Леонид Юзефович
А что еще нужно младенцам?
Уже первейшие люди империи в письменном виде выразили свою о них заботу.
Уже совсем близко от нижнетагильской заставы тирольская корова, определенная им для воскормления.
Уже Татьяна Фаддеевна достала из поставца две рюмочки, наполнила их вишневой наливкой, и они с Евлампием Максимовичем, бережно глядя в глаза друг другу, выпили за успех прошения.
А теперь и любовью окружены младенцы. Небесной любовью баронессы Юлии Крюднер, перед которой и материнская любовь покажется разве умеренной симпатией.
Чего же еще желать младенцам? Нечего больше и желать.
В тот же вечер, вернувшись на землю, баронесса описала дивный свой полет в письме к государю, который, по всем признакам, заметно охладел в последнее время к ее пророчествам.
Однако, забегая вперед, должно сообщить, что ответа на это письмо она так и не получила.
Если бы об этом стало известно пермскому берг-инспектору Булгакову и губернскому прокурору Баранову, такое известие повергло бы их в состояние бурной радости, причины которой уже не должны составить загадки для читателя.
Но Булгаков и Баранов ничего, увы, не узнали.
А когда бы и узнали, то обрадовались, между прочим, напрасно. Пермский гражданский губернатор с баронессой Юлией Крюднер в родстве не состоял, если, конечно, не принимать в расчет общего нашего прародителя Адама, и начертания своей фамилии не переменял. Он и до января 1818-го так ее по-русски писал: Криднер. А обстоятельства его внезапного возвышения связаны были совсем с другим пасьянсом, который к нашему никакого отношения не имеет.
XVIII
С жалобщиками, указанными Венькой Матвеевым, Сигов сам переговорил, после чего охота ябедить у них сразу пропала. А больше он пока ничем Мосцепанова ущемить не мог. Оставалось терпеть и ждать, уповая на справедливость начальства, да еще разве на то расположение, которое испытывал к Платонову пермский берг-инспектор Булгаков, человек весьма могущественный.
Втайне Сигов даже завидовал, пожалуй, неколебимой вере Мосцепанова в спасительную справедливость начальства. У него самого такой веры давно не было. Потому Сигов порой посматривал на своего злопыхателя так, как мужняя жена смотрит на юную девицу — снисходительно и вместе с тем не без тайной зависти и сожаления о том, чего уже не вернуть.
Но вот визит к Мосцепанову Дамеса, о котором Си- гову стало известно через Веньку Матвеева, сильно его встревожил. Дамес, по словам Веньки, навестил отставного штабс-капитана в самое неподходящее время — вечером, в грозу. И одно это обстоятельство могло навести человека рассудительного на далеко идущие подозрения. Сигов представлял себе беседу Дамеса е Мосцепановым, задушевности которой немало способствовал, конечно, стук дождя по крыше, и все больше укреплялся в мнении, что это была беседа двух сообщников.
Известие о Дамесе тем более было Сигову неприятно, что как раз накануне потомок полтавского пленника узнал про отправленное в Пермь доношение на Мосцепанова. Причем узнал от самого же Сигова. После той давней истории, с которой, собственно, и началось восхождение Сигова к нынешней его должности, он испытывал к Дамесу нечто вроде благодарности. Ведь не откажись тот на молебен пойти, может, и не обратил бы никто внимания на способного ко всяким делам уставщика Сигова.
«Я-то, дурак, к себе его приближал, — с горечью думал Сигов. — А он, подлец, к другому приближению склонился...»
Через несколько дней, явившись в контору, он сразу прошел к той комнате, где сидел Дамес. Не входя, остановился на мгновение у приотворенной двери. В щель хорошо видна была склоненная над столом фигура Дамеса. Его левое плечо было приподнято и выдвинуто вперед, как у бойца, изготовившегося к кулачному бою. Голое обстриженное перо с утренним прилежанием бежало по бумаге.
«Тоже, боец!» — усмехнулся Сигов, рассматривая новомодный кафтан Дамеса с наискось обрезанными полами, из-под которого выставлялось лихо отведенное в сторону колено.
Кроме Дамеса, в комнате никого не было.
Поздоровавшись, Сигов опустился на лавку и спросил с выражением неудовольствия на лице:
— Ты в Екатеринбург-то зачем ездил?
Сразу спросил, без предисловий.
— Я? — поразился Дамес. — Бог с тобой, Михеич. Не ездил я!
— Так видали же тебя там. Вот ты в июне еще больным сказывался, из дому, будто, не выходил. А сам в Екатеринбург ездил.
— Кто? Кто видал-то? — вскричал Дамес. — Клевета это!
— Я-то сам ничего, — словно не замечая его удивления; продолжал Сигов. — Я все покрою. Была бы служба... Но вот как Платонов на это взглянет? Ты ведь Горного правления предписание нарушил.
— Да уж все забыли, поди, про предписание это... Четырнадцать лет прошло!
— Ну вот, — сказал Сигов. — Выходит, ездил все же.
— Не ездил же, — взмолился Дамес. — Жену спросите, детишек... Вот те крест, не ездил! — он перекрестился.
При этом Сигов с удовлетворением отметил, что знамение крестное вышло у него не размашистым, как бывало, а скромных размеров, словно незримый шнурок не пускал руку разлететься дальше.
— Что ж тогда крестишься мелко, коли не ездил? — спросил Сигов.
И ушел, оставив Дамеса в совершенном недоумении.
XIX
Евлампий Максимович знал три способа бороться с неправдою: прошение, взятка и дуэль. Первый никаких результатов не принес. Второй он почитал если и не вовсе противозаконным, то годным лишь для личных надобностей, каковых не имел. А от третьего по зрелом размышлении решил отказаться — нечего собак дразнить! Хотя и имел поначалу намерение вызвать к барьеру Платонова, как единственного в Нижнетагильских заводах дворянина.
Климентий же Косолапов, кыштымский бунтовщик, четвертый способ испробовал, за что и угодил в екатеринбургский острог. В суде его с особым пристрастием допрашивали, но разговаривали обходительно, не как с
другими. Вопросные пункты давали для письменного ответу, поскольку Косолапов хотя и простой кузнец, а грамотешку знал, перо в руках держивал. Писал он подолгу, куражился.
