Обручение с вольностью - Леонид Юзефович
В это же время Евлампий Максимович вышел из дому и двинулся вслед за солнцем. Пройдя с полверсты мимо шлаковых отвалов, он отворотил в сторону молотовой фабрики и миновал два квартала. Затем он оставил солнце следовать своим путем, а сам повернул кольцо на воротах Татьяны Фаддеевны, поднялся на крыльцо и толкнул дверь.
Татьяна Фаддеевна нельзя сказать, чтобы сильно обрадовалась— не ойкнула, руками не всплеснула, на шею не кинулась. Пригласила спокойно:
— Входите, входите, Евлампий Максимыч. Сейчас чай пить станем. Я только детишек уложу.
И пошла детишек укладывать. Их у нее двое было— сын Феденька девяти годочков и девочка, вовсе лепетунья несмышленая.
А Евлампий Максимович присел у стола, украдкой бросив взгляд на божницу, где перед иконами стояли вощаные, перевитые лентами и украшенные бумажными цветами венчальные свечи супругов Бублейниковых. Всякий раз, приходя к Татьяне Фаддеевне, он надеялся их там не увидеть. Но свечи никуда не девались, стояли на прежнем месте.
Татьяна Фаддеевна вначале уложила Феденьку, уговорив его сестричке пример подать, потом раздела дочку и, завернув на кухню, вынесла Евлампию Максимовичу две чашки — одну с яблоками, другую с ватрушками. Сказала:
— Угощайтесь!
И отправилась ставить самовар, с печалью размышляя о том, что ей вот совсем почти безразлично, понравятся Евлампию Максимовичу печенные ею ватрушки или же не понравятся.
А Евлампий Максимович обратился к яблокам. Он надкусил одно, и мысль его, привычная скользить с предмета на предмет, тут же перекинулась к прародительнице Еве, которая таким вот яблоком и соблазнилась, а затем — к иному событию, также происшедшему от сего плода. «А что, — подумалось ему, — если бы Ньютону на голову не яблоко упало, а, положим, груша, может, и не открылось ему тогда земное тяготение.
Потому что яблоко — это плод познания добра и зла земного и прочих предметов. А груша, она что? Груша и есть...»
Когда вошла наконец Татьяна Фаддеевна с самоваром, Евлампий Максимович поделился с ней своей догадкой.
— Кушайте ватрушки-то, кушайте, — отвечала на это Татьяна Фаддеевна, разливая чай.
— Между прочим, женский пол много имеет преимуществ,— сказал Евлампий Максимович, с восхищением глядя на Татьяну Фаддеевну. — Вот с высоты* смотреть у женщины зрак не мутится, не то что у нашего брата.
— Зато я в коляске задом наперед ездить не могу,— возразила она. — И все женщины так. У нас or того кружение происходит во внутренних органах. Мне,, помню, однажды даже дурно стало. Хорошо, церкву как раз проезжали. Федор свечой под носом покурил и прошло.
При упоминании о свече Евлампий Максимович вновь невольно глянул на божницу. Татьяна Фаддеевна перехватила его взгляд и подумала с неожиданной досадой: «Не уберу. Нарочно не уберу!»
— Ну, это оттого, — стоял на своем Евлампий Максимович, — что у женщины устройство тоньше... Женщина есть венец и дополнение всех дел божиих, потому как после прочих тварей создана была... Да и когда тонуть случается, она дольше на воде продержаться1 может.
— Не приведи господи! — сказала Татьяна Фаддеевна.
— Адам, он из праха земного сотворен был, — заключил Евлампий Максимович. — А Ева-то из ребра, то есть из материи очищенной...
Мысли эти он почерпнул из сочинения под названием «О благородстве и преимуществе женского пола», принадлежащего перу протоиерея московского Архангельского собора Петра Алексеева. Сочинение посвящено было государыне Екатерине, чьи душевные и телесные дарования, как говорилось в посвящении, «могли сравниться лишь с ее к России благодеяниями».
Подперев щеку кулачком, Татьяна Фаддеевна смотрела на Евлампия Максимовича — как он чай пьет и закусывает ватрушкой. Но во взгляде ее не было того
жалостливого участия, с каким смотрит обычно женщина на жующего мужчину, если мужчина этот предназначен ей на нечто большее, чем просто сидеть рядом и есть ватрушки. Она давно уже свыклась с мыслью, что вот такая ее судьба — выйти за Евлампия Максимовича. А о том, что не интересно ей, вкусны ли суженому ее ватрушки, разве кому расскажешь? Но рассказать хотелось, ибо у женского пола еще одно преимущество имелось или недостаток — это как посмотреть, и про него Евлампий Максимович ни словом не обмолвился. Адам, он успел в одиночку пожить, а Ева сразу в обществе очутилась и без людей не могла. И оттого, что нельзя никому ничего объяснить — не девка ведь, вдова тридцатилетняя!— Татьяна Фаддеевна злилась на Евлампия Максимовича.
— Как прошение ваше? — спросила она с тайным злорадством».
Евлампий Максимович пожал плечами:
— Ничего не слыхать пока.
— А будет ли что?
— Будет непременно.
— А ежели нет? — продолжала цепляться Татьяна Фаддеевна, сама себе удивляясь.
— Тогда в губернию поеду. А то и в Петербург... Нет у меня сил такую неправду терпеть!
— Кто ж разберет, откуда она, неправда-то? — сказала Татьяна Фаддеевна. — Все ею живут. А Сигову с Платоновым власть дадена. Вот их неправда и лезет в глаза... Так что по кусту вы стреляете. Думаете, волк. Он же возьми и кустом оборотись.
Евлампий Максимович глянул, сощурившись, в окно и проговорил, почти не размыкая губ:
— Стреляй в куст, а виноватого бог сыщет.
Татьяна Фаддеевна невольно оборотилась и тоже посмотрела в окно. Но ничего примечательного там не увидела. Синие сумерки лежали за окном, листья от ветерка плескались, и над кровлей молотовой фабрики медленно поднималась луна. Лунный свет посверкивал в набалдашнике трости Евлампия Максимовича, крался по самоварному начищенному боку. «Ишь, стрелок выискался!»— подумала Татьяна Фаддеевна.
Казалось, только это и хотела она подумать, но мысль вдруг дальше скользнула: «Много ли с увечьями своими настреляешь!» То ли взгляд Евлампия Макси-
мовича, непонятно чего выискивавший в заоконной пустоте, так на нее подействовал, то ли внезапно осветившееся его лицо, она и сама не знала. Но ощутила в душе желанный холодок, как в ту минуту, когда склонялась над распростертым в пыли телом Евлампия Максимовича на «казенном дворе». И ей вдруг захотелось представить, каким ее суженый в детстве был мальчиком. Мальчик этот вышел почему-то похожим на ее старшенького, Феденьку. И от такого совпадения еще жальче стало Евлампия Максимовича.
— Что ватрушки? — спросила она со смыслом.— Вкусны ли?
Евлампий Максимович улыбнулся:
— Уж как вкусны!
И Татьяна Фаддеевна тоже улыбнулась сквозь прилившие к горлу слезы:
— Стрелок!
А про себя подумала: «Федор-то не стрелок был...»
XVII
В этот же день, между одиннадцатью
