Монах - Мэтью Грегори Льюис
В эту минуту мечты его прервали три тихих удара в дверь кельи. Аббат с трудом вырвался из круга бредовых мыслей. Стук повторился.
– Кто там? – спросил наконец Амброзио.
– Это я, Розарио, – ответил тихий голос.
– Войди! Войди, сын мой!
Дверь открылась, и Розарио вошел с маленькой корзинкой в руках.
Розарио был молодым послушником, который собирался через три месяца принести монашеские обеты. Некая тайна окутывала этого юношу, вызывая одновременно интерес и любопытство ближних. Его необщительность, глубокая меланхолия, строгое соблюдение устава ордена, добровольный уход от мира, столь необычный в его возрасте, привлекали внимание всей братии. Казалось, он боится быть узнанным, и никто не видел его лица. Голову его постоянно скрывал капюшон; но порой его черты случайно приоткрывались, и были они красивы и благородны. Какого-либо иного имени, кроме Розарио, он не назвал. Никто не знал, откуда он родом, и на расспросы об этом отвечал молчанием. Однажды в монастырь явился незнакомец, богатый костюм которого и роскошный экипаж выдавали его высокое положение в свете, велел монахам принять послушника и внес положенный вклад. На следующий день он вернулся с Розарио и с тех пор больше не появлялся.
Юноша упорно избегал общения с монахами; он отвечал на их любезности кротко, но сдержанно, и не скрывал своего желания побыть одному. Лишь аббат стал исключением из этого общего правила. На него новичок смотрел с уважением, близким к обожанию: он постоянно искал возможности побыть с ним и брался за любое дело, чтобы угодить ему. В обществе аббата сердце его как бы оттаивало, веселость проявлялась в его поведении и речи. Амброзио, со своей стороны, не менее был расположен к отроку; с ним одним он забывал про обычную суровость. Когда они беседовали, аббат сам не замечал, как смягчается его тон; и голос Розарио звучал для него слаще всех прочих. Он отдал долг благодарности юноше, начав заниматься с ним различными науками; послушник прилежно усваивал уроки, и Амброзио изо дня в день все более восхищался живостью его ума, простотой манер и прямодушием; коротко говоря, он питал к послушнику настоящую отцовскую любовь. Порой ему хотелось тайком увидеть лицо ученика; но, следуя закону самоотречения, он подавлял в себе даже любопытство и сдержал желание попросить юношу об этом.
– Простите за вторжение, отец, – сказал Розарио, поставив корзинку на стол. – Я пришел к вам с просьбой. Мне стало известно, что один мой добрый друг опасно болен, и я прошу вас помолиться за его выздоровление. Если мольбы вообще могут повлиять на волю небес, ваши непременно его спасут.
– Для тебя, сын мой, я сделаю все, что в моих силах. Как зовут твоего друга?
– Висенте делла Ронда.
– Этого достаточно. Я не забуду помянуть его в своих молитвах, и да соизволит наш трижды благословенный святой Франциск прислушаться к ним!.. А что у тебя в корзинке, Розарио?
– Немного тех цветов, преподобный отец, которые, как я заметил, вам особенно нравятся. Позволите ли вы мне расставить их в вашем покое?
– Твоя забота мне очень приятна, сын мой.
Пока Розарио распределял цветы по маленьким вазам, расставленным в разных углах комнаты, аббат продолжал:
– Я не видел тебя сегодня вечером в церкви, Розарио.
– Но я там был, отец. Я так благодарен вам за покровительство, что не мог пропустить случая присутствовать на вашем триумфе.
– Увы! Розарио, у меня нет ни малейшего повода для торжества: моими устами говорил святой, ему и принадлежит заслуга. А тебе, значит, пришлась по душе моя проповедь?
– Не то слово, отец! О! Вы превзошли самого себя! Никогда прежде не слышал я такого красноречия… кроме одного случая! – сказал послушник и вздохнул.
– Когда же это было? – поинтересовался аббат.
– Когда ныне покойный приор внезапно занемог и вы молились за него.
– Помню, помню: это было более двух лет назад. И ты присутствовал при этом? Я тогда не знал тебя, Розарио.
– Верно, отец; и жаль, что Богу не было угодно еще до того дня прервать нить моей жизни! Каких страданий, каких горестей я избежал бы!
– Страдания – в столь юном возрасте, Розарио?
– Да, отец; я страдал, и если бы вы узнали, что со мной было, это пробудило бы и ваш гнев, и ваше сочувствие! Однако здесь, в убежище, я познал бы душевный мир, если бы не боязнь неодобрения. Боже, боже! Как жестока пытка страхом!.. Отец, я отрекся от всего; я покинул навеки свет и развлечения, у меня ничего не осталось, ничто меня не привлекает, кроме вашей дружбы, вашей приязни. Если я их потеряю, отец, o, если я их потеряю… страшитесь силы моего отчаяния!
– Ты так опасаешься утратить мою дружбу? Но что в моем поведении дает повод к такому страху? Узнай меня лучше, Розарио, и сочти меня достойным твоего доверия. Отчего ты страдаешь? Откройся мне и знай, что, если в моих силах устранить…
– Ах! Никто не может помочь мне, кроме вас. И все же мне нельзя открыться вам. Мои признания вызовут вашу ненависть! Вы прогоните меня с позором и презрением.
– Сын мой, не опасайся! Я прошу…
– Будьте милосердны, не спрашивайте больше! Я не должен… не смею… Но послушайте! Колокол призывает к вечерне! Отец, благословите меня, и я пойду.
Он опустился на колени и принял благословение аббата; потом прижал его руку к губам, вскочил и опрометью убежал. Очень удивленный поведением юноши, Амброзио отправился служить вечерню в маленькой часовне, принадлежащей аббатству.
По окончании службы монахи разошлись по кельям. Аббат остался один в часовне, чтобы принять монахинь-клариссинок. Как
