Нестандартный ход 2. Реванш (СИ) - De Ojos Verdes
Элиза снова взглянула на него, смущаясь этой откровенности.
Рома улыбнулся на это её «чуть-чуть», и в его глазах промелькнуло облегчение. Похоже, он тоже переживал по поводу данного инцидента.
— А еще, знаешь, наверное, я благодарна ей. И не только. Всем, кто причастен к нам, нынешним нам. За каждое испытание, за всю боль, что мы пережили, став сегодня теми, кто есть. Даже твоей суке-бабушке. За то, что дала тебе такую базу, ненароком поспособствовав тому, что ты вырос настоящим мужчиной.
Он кивнул, и девушка, почувствовав, как его напрягла эта тема, поспешила сменить её.
— Однако, есть у тебя отвратительная черта, с которой я не могу смириться, — дождалась, пока во взгляде мужа не зажжется озорное любопытство, и картинно проскрипела:
— Ты не умеешь выбирать себе женщин, Разумовский!
Рома расхохотался, запрокинув голову, переместил свою ладонь ей на затылок и заставил вновь лечь на грудную клетку, вибрирующую от смеха.
— Как хорошо, что мне больше не придется этого делать, зато у тебя безупречный выбор мужчин. Мужчины.
Трудно с этим не согласиться.
Когда они вернулись в зал, веселье было в самом разгаре. И длилось до полуночи, так и не сбавив градус. А Элиза в перерывах между танцами, сидела и оглядывала родных с непривычно щемящим умиротворением.
Лилит и Влада, прошедших, пожалуй, самые жестокие испытания, и чуть не потерявших друг друга.
Дедушку, которого изрядно подкосила потеря сына, сделав из здорового выносливого мужчины сгорбившегося старика, глаза которого будто потухли навсегда. В них иногда блестело что-то живое, когда он возился с правнуком, но этого было так мало…
Бабушку, по-женски стоически перенесшей ту же потерю. Продолжавшей четвертый год рыдать тайком и держаться при всех оловянным солдатиком, потому что жизнь продолжается, и у неё есть дети, которым она еще нужна.
Анну и Зорика, вспоминая тот самый эпизод двенадцать лет назад, когда сестра плевалась и божилась, что это всё дурацкий сон, и парень никак не может стать её мужем…
У всех троих сны воплотились…
Когда праздник подошел к концу и Рома намерился поехать в отель, в котором остановился, семейство напало на него с традиционным «Обижаешь!». Как ни крути, он снова официально являлся зятем, и вчерашние уговоры уже были обоснованнее, на этот раз Разумовский им поддался. Как миленький забрал свои вещи и вернулся в дом, где им с Элизой очень символично выделили ту самую комнату, в которой всё, можно сказать, и началось.
Когда девушка вошла в спальню, он уже лежал на кровати обнаженный по пояс и укрытый одеялом. Волосы всё еще блестели после душа, поза была расслабленной и естественной. Но стоило ему увидеть её, и мужчина разразился диким хохотом, сотрясаясь и ни капли не сдерживаясь.
Она фыркнула, оставшись стоять на месте в своем амплуа скромницы — одолжила у бабушки наглухо сшитую старинную белую сорочку с воротом и попросила заплести легкую косу.
— Мой господин доволен, — потупила глазки, демонстрируя инсталляцию «очи долу» и этой репликой вызывая новый приступ смеха.
Роль смиренной жены под такую неуважительную реакцию ей быстро наскучила. Она пересекла разделявшее их расстояние и с разбегу плюхнулась на него, укусив в плечо.
— Хватит смеяться! Я же сегодня дала клятву быть тебе покорной, а ты — быть мне покровителем. Вот и вживаюсь! Рома приподнялся, удерживая её на себе, и старая кровать под ними жалобно заскрипела. — Бл*ть! — в сердцах кинула девушка, моментально представив, что там за стеной вообразят домочадцы. — А я был уверен, что ты перестала материться… — Иногда душа просит. — Сними ты уже этот ужас, — поперхнулся очередным смешком, проведя ладонью по хлопку. — На утопленницу похожа. — Слушаю и повинуюсь…
Оседлав его бедра, она одним стремительным движением сдернула одеяние через голову, оставшись перед ним полностью обнаженной. И получила обжигающий взгляд вмиг потемневших глаз.
Рома протянул руку и провел по её шраму от начала до конца. Элиза обязательно расскажет ему эту историю. Но потом. Отныне у них достаточно времени, чтобы всё-всё друг другу раскрыть. Лишь упомянула, указывая на безобразный шов:
— Смотри, этот шрам я получила в тот день, когда поняла, что ты — моё всё, а вот этот, — повернувшись щекой, на которой Лена оставила отметину, — в тот день, когда поняла, что я — твоё всё. Идеально для увековечивания таких событий.
Разумовский порывисто сгреб её и прижался губами к этому свежему шраму.
— Прости… — горячо, сокрушенно, отчаянно.
— И ты меня тоже, — потерлась о слегка колючий подбородок.
Его близость действовала на неё дурманом. Она была такой долгожданной в самом заветном её значении… Тотальная, безоговорочная, взаимная…
— Рома, — проникновенно протянула Элиза и взволнованно заглянула ему в глаза, — я хочу тебя. Хочу тебя всего. Хочу, чтобы на этот раз брачная ночь состоялась по-настоящему. Сделай так, чтобы нас никто не услышал…
И он понял. Понял, что её возбуждение — оно другое, не то, что сосредотачивается в сокровенном треугольнике между ног, а то, что зарождается под ребрами рьяным биением и выплескивается глубинным желанием принадлежать. Это желание закружило обоих в огненном вихре протяжного настойчивого зова. И ему невозможно было противостоять.
Мужчина сдернул одеяло и бережно переместил её на бок перед собой, а сам устроился сзади, прижимая к своей груди. Приподнял колено девушки, вынудив перекинуть ногу через его бедро. Затем положил ладонь на девичий живот и осторожно вошел в неё. Вырвав из Элизы приглушенный судорожный вздох. Задвигался. Мучительно медленно. Так, чтобы амплитуда толчков не порождала механических звуков кровати.
Густое, пропитанное их собственным жаром таинство сводило с ума своей неумолимой тягучестью. Миллиметр за миллиметром. Дразняще. На пределе. Девушка откинула голову назад ему на плечо, и Рома тут же нашел её губы в полутьме, одаривая сладкими неторопливыми поцелуями, аккомпанирующими основному действу. Кожа пылала от неспешного, но повсеместно обжигающего трения их тел. Это было похоже на пытку. Соблазнительную неизбежную пытку. Элиза накрыла его ладонь и переплела их пальцы. Накал между ними стал походить на чистое безумие. А они и были безумцами, обрекшими себя на такое ласковое наказание. Ей приходилось пресекать стоны, рвущиеся из груди, ему — сдерживать себя, чтобы не нарастить темп. Это длилось долго… так долго, что, казалось, ночь скоро подойдет к концу.
И когда пик был близок, Рома обдал её горячечным продирающим до костей шепотом: — Моя нарисованная девочка… сильная, упрямая, гордая. Моя единственная. Я люблю тебя, Элиза.
И она вся сжалась. Сжалась и вспыхнула ярко. Как никогда. Заметавшись в его тисках, закусив губу, глотая крики. Он последовал за ней. И это удовольствие на двоих дрожало и дрожало, растянувшись во времени.
Многим позже, уже прийдя в себя, но будучи утомленно расплющенной на его груди и не в силах оторваться от созерцания родной счастливой улыбки, Элиза еле слышно спросила:
— А ты веришь, что люди предначертаны друг другу?
— Отныне я верю во всё, что заставляет твои глаза так блестеть, — его рука лениво перебирает её волосы.
Загадочно улыбнувшись, девушка поведала ему свой сон, изумив рассказом, и оба сошлись на том, что жизнь им наглядно продемонстрировала — идти наперекор провидению не стоит.
Эпилог
Шесть лет спустя…
«…он знал её разной: красивой, замученной таких не бросают на полпути к радости, такие, как правило, малоизученны, такую отдать не захочешь из жадности…». Екатерина Лысенко
Из здания суда вышла роскошная молодая женщина в строгом деловом костюме, тугой хвост длинных иссиня-черных волос которой раскачивался в такт четким шагам, словно выверенный маятник. Цокот тонких каблуков отбивался звонко и хлестко. Чуть ли не высекая искры. Прямую спину атаковали разномастные взгляды: немного завистливые, немного восхищенные, немного пренебрежительные с ноткой восходящей ненависти.
