Сказки и легенды - Музеус Иоганн

— Непроницаемым покровом, скрывающим тайны любви, будет служить вон та беседка, увитая жимолостью и плющом, или тот прохладный грот, в мраморный бассейн которого стекает кристальный ручеек, из искусственной скалы, или та крытая аллея с шпалерами из виноградных лоз; или набитый мягким мохом диван в камышовой деревенской хижине на берегу пруда с рыбами. В этих храмах тайной любви султану не помешает ни вредный гад, ни жужжание насекомого, ничто не задержит ветерка, ничто не заслонит открытый вид, как эта душная тамариндовая роща.

— А зачем ты на месте бальзамической травки из Мекки посадил шалфей и зверобой, цепляющиеся обычно по стенам?

— Потому что султан хотел иметь не арабский, а европейский сад. Ведь ни в Италии, ни в немецких садах в Нюрнберге не зреют финики и не цветет бальзамическая травка из Мекки.

Против такого аргумента возразить было нечего, так как ни шейх, ни кто-либо еще из каирских язычников[195] в Нюрнберге не бывали, и пришлось принять на веру толкование о переустройстве сада из арабского в немецкий. С одним лишь он не мог согласиться, а именно — что переделка сада произведена по образцу рая, обещанного пророком правоверным мусульманам. Ибо если бы такое предположение было правильно, то соблазны его не обещали в будущей жизни особой радости. Но ему оставалось только, как было упомянуто выше, задумчиво покачать головой и, сплюнув сквозь зубы через бороду, уйти восвояси.

Египтом правил в ту пору храбрый султан Мелик-аль-Ациз Осман, сын знаменитого Саладина[196]. Прозвище храброго он получил скорее благодаря талантам, проявленным в гареме, чем свойствам своего характера. В деле размножения своего рода он был до того деятелен и неистов, что, придись обеспечить корону каждому из его наследников, не хватило бы государств во всех трех известных тогда частях света[197]. Но вот уже семнадцать лет, как одним жарким летом иссяк этот источник плодородия, и принцесса Мелексала закончила длинный ряд султанова потомства. По единодушному признанию, она была ценнейшим сокровищем в этой богатой гирлянде и, кроме того, пользовалась всеми преимуществами ребенка, рожденного последним. К тому же она одна из всех дочерей султана осталась в живых, да еще природа наградила ее такой красотой, что она восхищала даже взор отца. А надо признать, что восточные князья в оценке женской красоты далеко превзошли наших западных, которые в этом вопросе нередко обнаруживают дурной вкус.

Девушка была гордостью султанской семьи. Даже ее братья старались превзойти друг друга в стремлении угодить прелестной сестре и доказать ей свою любовь и почтение. Высокий диван[198] часто обсуждал на политических совещаниях, какого принца выбрать в мужья девушке, чтобы этот союз любви был выгоден для египетского государства. Сам же султан меньше всего заботился об этом, а старался лишь выполнять каждое желание любимой дочери, чтобы ни одно облачко не омрачало ее чистого чела.

Первые годы детства девочка провела под наблюдением кормилицы-христианки родом из Италии. Эта рабыня в ранней юности была похищена с родного побережья варваром-пиратом и продана в Александрию. После этого она переходила из рук в руки и, наконец, попала во дворец египетского султана, где благодаря своей дородности заняла должность кормилицы и честно ее исполняла. Она не была так музыкальна, как няня наследника французского трона, которая задавала тон всему Версальскому хору, когда своим мелодичным голосом запевала: Malbrouk s'en va-t-en guerre[199], но зато природа наградила ее бойким языком. Она знала столько же историй и сказок, сколько прекрасная Шехеразада из «Тысячи и одной ночи», а такими сказками, как известно, охотно развлекаются домочадцы султана, пленницы сераля. Принцесса по крайней мере готова была слушать их не тысячу ночей, а тысячу недель. Но когда девушка достигает возраста в тысячу недель, то ее перестают удовлетворять чужие судьбы, она находит в своей душе материал, чтобы соткать собственную сказочку.

Впоследствии рассудительная кормилица заменила детские сказки рассказами об европейских нравах и обычаях и, продолжая любить свою родину, находила удовольствие в воспоминаниях о ней: она так красочно описывала девушке все прелести Италии и так разжигала фантазию своей питомицы, что у той навсегда запечатлелось приятное представление об этой стране.

Чем старше становилась Мелексала, тем больше росло в ней пристрастие к иностранным нарядам и в те времена еще скромным предметам европейской роскоши. И воспитана она была скорее по-европейски, чем по обычаям своей страны.

С юных лет она питала страсть к цветам. Часть своего времени она тратила, составляя по арабскому обычаю букеты и сплетая венки, и остроумно пользовалась сочетаниями цветов, чтобы выразить свои тайные мысли. Она была до того изобретательна в этом искусстве, что часто путем расположения цветов различного значения могла очень удачно выразить целые нравоучения и изречения из корана, предоставляя своим подругам отгадывать их смысл, причем те редко ошибались. Так, однажды она расположила халцедонский горицвет в виде сердца, окружив его белыми розами и лилиями, между ними укрепила две царские свечи и, наконец, добавила прелестный анемон. Когда она показала эту гирлянду женщинам, все единодушно угадали заключенный в ней смысл: «Чистота сердца выше красоты и знатности».

Часто дарила она своим рабыням свежие букеты, и эти подарки обычно содержали похвалу или порицание той, кому они предназначались. Венок из вьющихся роз означал ветреность, гордый мак — самомнение и тщеславие, букет из ароматных гиацинтов с поникшими колокольчиками восхвалял скромность, золотистая лилия, закрывающая чашечку с заходом солнца, — мудрую осторожность, морской вьюнок порицал угодничество, а цветы дурмана и безвременника, корни которых ядовиты, — клевету и скрытую зависть.

Добрый Осман восторгался остроумной изобретательностью своей милой дочери, но у него самого не хватало таланта расшифровывать ее шутливые иероглифы, и он загребал лор чужими руками, заставляя весь диван докапываться до их смысла. Для него не было тайной пристрастие принцессы ко всему иноземному. Как правоверный мусульманин, он не мог одобрять ее склонности, но как снисходительный и нежный отец, он скорее потакал этой прихоти, чем пресекал ее. Ему пришла мысль удовлетворить ее любовь к цветам и приверженность ко всему европейскому, устроив сад в западном вкусе. Эта затея так ему понравилась, что он, не откладывая дела в долгий ящик, сообщил о ней своему любимцу шейху Киамелю и пожелал как можно скорее привести ее в исполнение. Шейх, конечно, хорошо знал, что желание его повелителя равносильно приказу, каковому он должен повиноваться без возражений, а потому не осмелился указать на затруднения, которые предвидел при выполнении этого плана. Сам же он, так же как и султан, не имел ни малейшего представления об устройстве европейского сада, и во всем Великом Каире не знал человека, который мог бы ему помочь. Поэтому он велел поискать опытного садовника среди пленников-христиан и напал как раз на неопытного человека, который меньше всех был способен вывести его из затруднения. И не удивительно, что шейх озабоченно покачал головой, увидев преобразованный сад, ибо если султану он так же не понравится как и ему, то придется жестоко за это расплачиваться и уж во всяком случае лишиться милостей своего повелителя.

Для всего двора перестройка сада до сего времени была тайной, и даже слугам сераля доступ туда был запрещен. Султан замышлял сделать принцессе сюрприз в торжественный день ее рождения: ввести дочь в сад и объявить, что отныне этот прелестный уголок принадлежит только ей. День этот приближался, и его величество выразил желание заблаговременно все самому осмотреть и ознакомиться с новым расположением сада, чтобы доставить себе удовольствие самому показать прекрасной Мелексале его диковинную красоту. Он сказал об этом шейху, который сильно приуныл. Он придумал защитительную речь, которая помогла бы ему вытянуть свою голову из петли, в случае если султан выразит недовольство новым устройством сада.