Сказки и легенды - Музеус Иоганн

Графа привели в роскошный сад, который он должен был превратить в европейский увеселительный парк. Создала ли это место щедрая мать-природа, или оно было украшено искусной рукой древней культуры, — новоявленный Абдолоним[192], при всей своей требовательности, не мог заметить в нем ни ошибки, ни изъянов, нуждавшихся в исправлении. Вдобавок, вид живой природы, созерцания коей он, запертый в душной башне, был лишен в течение семи лет, так мощно пробудил в нем притупленную чувствительность, что он восхищался каждой былинкой и озирался вокруг с таким наслаждением, как наш прародитель в раю, где ему и в голову не приходило менять что-либо в саду господнем. Графа немало смущала мысль, как ему с честью выйти из положения; с одной стороны, он весьма тревожился о том, как бы не испортить превосходный сад, с другой — боялся, что, окажись он неискусным садовником, ему придется вернуться в свою тюрьму.

Когда шейх Киамель, главный смотритель садов и фаворит султана, стал торопить его заняться делом, новый садовник прежде всего потребовал себе на помощь пятьдесят рабов, необходимых ему якобы для выполнения задуманных работ. На следующий день, рано утром, все невольники были на месте. Новый начальник сделал им смотр, не зная, собственно, чем занять их. Но как велика была его радость, когда он увидел в толпе рабов ловкого Курта и неуклюжего рейтара Вейта, своих товарищей по несчастью. Будто пудовый камень свалился с его сердца, скорбные складки на лбу разгладились, а глаза заблестели, словно он обмакнул палец в мед и затем облизал его. Отведя в сторону верного оруженосца, он не таясь открыл ему, как по капризу своенравной судьбы попал в чужую стихию, в которой не умел ни нырять, ни плавать, и что в силу какого-то таинственного недоразумения его родовой рыцарский меч превратили в лопату.

При этих словах ловкий Курт упал к его ногам и со слезами на глазах сказал:

— Простите меня, великодушный господин, я — причина вашего огорчения, но и освобождения из позорной тюремной башни, где вы так долго томились. Не гневайтесь, что невинная ложь вашего слуги извлекла вас оттуда, а лучше благодарите небо, что божий свет опять сияет у вас над головой. Дело в том, что султан пожелал переделать свой сад наподобие франкских садов и велел оповестить всех пленных христиан, что тот, кто может разбить ему такой сад, должен заявить об этом, и, ежели сад придется ему по вкусу, он щедро вознаградит садовника. Но никто не осмелился отозваться, я же подумал о вашем тяжелом заточении. Тогда добрый дух подсказал мне, чтобы я солгал и выдал вас за искусного садовника, что мне отлично удалось. Не сокрушайтесь же о том, как вам справиться с поручением. Султан, как все великие мира сего, отнюдь не стремился к тому, чтобы сад стал лучше, чем был. Для него важно придать саду иной вид, редкостный и неповторимый. Поэтому опустошайте, перекапывайте эту чудесную долину по своему усмотрению, и поверьте мне, что бы вы ни сделали и ни предприняли, ему покажется, что так и должно быть.

Эта речь была подобна журчанью освежающего ручейка для ушей истомленного путника в безводной пустыне. Граф почерпнул в ней отраду для души и мужество, чтобы взяться за сомнительное предприятие. Положившись на свою счастливую звезду, он без всякого плана приступил к работе, обращаясь с хорошо возделанным садом, как могучий гений обращается с устаревшим произведением, модернизируя его своими творческими когтями, не спрашивая при этом согласия автора, лишь бы опять сделать его удобоваримым, или как современный педагог со старыми формами преподавания в школе. Все, что граф застал в саду, он разбросал по-своему, переиначил, но этим только испортил его. Выкорчевал плодоносящие деревья и на их месте посадил розмарин и валериану, а также заморские деревья и лишенные аромата бархатцы и петушьи гребешки. Плодородный слой почвы он приказал срезать начисто, а обнаженный грунт посыпать разноцветным гравием и, крепко утрамбовав, выровнять его, как гумно, чтобы ни одна травинка не могла произрастать на нем. Всю площадь парка он разделил на несколько террас, обложив их каймой из дерна, среди которой извивались цветочные клумбы странной, причудливой формы, сбегающие к кудрявой рощице самшита. Граф, будучи полным невеждой в ботанике, не знал, когда надо сеять и сажать растения, а потому его питомцы долгое время колебались между жизнью и смертью, напоминая платье, отделанное à feuille mourante[193].

Шейх Киамель и сам султан предоставили создателю европейского сада полную свободу действий, чтобы своим вмешательством или непререкаемым авторитетом не повредить его замыслам и не помешать работе гения садоводства преждевременной критикой. И в этом отношении они поступали разумнее, чем наша просвещенная публика, ожидавшая через несколько лет после известного филантропического посева желудей — высоких дубов, предполагая ставить из них мачты, в то время как сеянцы были еще до того нежны и хилы, что одна-единственная холодная ночь могла погубить их. Но теперь, когда миновали полтора десятилетия, когда первые плоды уже вполне успели бы созреть, пожалуй, было бы уместно, чтобы какой-нибудь немецкий Киамель задал вопрос: «Что совершил ты, садовник? Покажи, какие плоды принесла твоя работа, сопровождаемая громким стуком колес твоих двуколок и тачек?»

И если бы растения стояли там с такими же печально поникшими листьями, как в глейхеновском саду в Великом Каире, то он имел бы полное право, по справедливой оценке вещей, покачать головой, как сделал шейх, и, сплюнув сквозь зубы через бороду, пробормотать про себя:

— Если так, то уж лучше бы все оставалось по-старому.

И вот однажды, когда садовник любовался своим творением и сам высоко оценил его, решив, что мастера видно по работе, и когда пришел к заключению, что, в общем, все вышло лучше, чем он ожидал, — ибо, глядя на сад, он видел его не таким, каким он был в настоящее время, а каким он станет по его замыслу в будущем, — к нему подошел главный смотритель и фаворит султана и спросил:

— Итак, что ты сделал, франк, и как подвигается твоя работа?

Граф понял, что его художественное произведение должно подвергнуться строгой оценке, и уже давно приготовился к этому. Сохраняя полное присутствие духа, он сказал с глубокой верой в успех своей работы:

— Иди, господин, и посмотри. Прежняя дикая глушь, послушная моему искусству, преобразилась в уголок радости, наподобие рая, которым не пренебрегли бы даже гурии[194].

Шейх слушал мнимого художника, говорившего с горячностью человека, явно довольного результатом своих трудов, и вынужден был поверить ему, ибо тот — мастер своего дела, более сведущий в своей сфере, нежели он. Не желая обнаружить своего невежества, он скрыл, что ему не нравится новый сад, и по скромности приписал все своему непониманию иностранного вкуса и оставил сад без изменений. Однако не удержался и, в поучение себе, задал несколько вопросов садовнику-самодуру, на которые тот отвечал не задумываясь.

— А где же прекрасные плодовые деревья, — спросил шейх, — отягощенные румяными персиками и зрелыми лимонами, что стояли на этой песчаной равнине и ласкали взор гуляющих, приглашая гостей утолить жажду?

— Все они выкорчеваны из земли, чтобы нельзя было найти даже места, где они росли.

— А для чего это?

— Разве подобает в саду султана выращивать такое множество деревьев? Ведь каждый простолюдин в Каире нагружает плодами их целый обоз для продажи!

— Что заставило тебя истребить веселые финиковые и тамариндовые рощи, ведь они в полуденный зной давали гуляющим тень и прохладу под сводом густых ветвей?

— К чему тень в саду, который пуст и безлюден, пока солнце обжигает его своими палящими лучами, и только вечерний ветер навевает на него прохладу и свежее благоухание?

— Но разве эта роща не укрывала непроницаемым покровом тайн любви, когда султан, обвороженный красотой рабыни черкешенки, хотел скрыть свою нежность от ревнивых глаз ее соперниц?