Тимур Пулатов - Плавающая Евразия
Воспользовавшись ее растерянностью, Байт-Курганов сказал просто, безо всякого напряжения, будто был с ней давно в доверительных отношениях:
— А теперь я вкратце расскажу вам свои мытарства… и вы поймете, что я человек бескорыстный.
— В этом я не сомневаюсь, — улыбнулась Анна Ермиловна вымученно.
— Спасибо… Так вот, я долгое время работал строителем. И знаю, как воздвигались самые престижные здания нашего града. Дворцы, музеи, выставочные павильоны и высотные жилые дома. Все строилось из рук вон плохо. Начальники крали цемент и лес, железо и сталь, пластмассу и стекло. Комиссия градосовета принимала эти здания, якобы выдерживающие все десять баллов. На самом деле здания и дома не выдержат и шестибалльного толчка. Начальники связаны с Бюро гуманных услуг… Я бил тревогу, доказывал, что это преступление. Что из-за проделок мафии жизни миллиона шахградцев под угрозой… Меня стали преследовать, объявили умалишенным и запрятали в психбольницу… Начальники тогда совсем распоясались. Вы ведь знаете их психологию — когда им удается отвести от себя угрозу, они как бы мстят вдвойне за то, что их хотели потревожить. Они стали красть все, что попадет им под руку, и без надобности, и закапывали ворованное.
Вот вам вкратце мой рассказ, дорогая Анна Ермиловна, бессребреница… Остается лишь молиться, чтобы кто-нибудь из них — слон либо кит, дракон, черепаха либо осел — не повернулся на бок под землей. Только молиться… повторил собеседник, вставая, и, как только он повернул голову к выходу, мелькнуло перед ее глазами лицо Субхана…
И снова мучительно сжалось сердце Анны Ермиловны. Вспомнила она вопрос сына, заданный в упор и беспощадно: «Знаешь ли ты, что наш род берет начало свое от ветхозаветных фемудян?» Так что же сказала на это милейшая Анна Ермиловна? Послушаем затаив дыхание…
XIX
— Да, я знала, что род наш идет от фемудян — племени, давшего свою кровь ныне здравствующим, бодрым, румяным, склонным к изобретательству и наукам народам, среди которых и англичане с одного конца света, и японцы с другого, — сказала в тот вечер Анна Ермиловна, обращаясь к изумленному Руслану. — Благородный народ, сознательно растворивший себя среди других, во имя их расцвета, чтобы самому потом исчезнуть с лица земли! Фемудяне! Я не только знаю это, милый Руслан, сын мой непутевый и оттого еще более любимый… я не только знаю корни и крону древа нашего генеалогического фу! какое слово, ненавижу его, но все равно часто произношу к месту и не к месту! — не только знаю, но и многое помню из того, прошлого времени, когда племя наше было еще в силе, поклонялось каменным идолам и слушалось во всем старейшину Бабасоля.
Мы были грубы, в нас затвердела одна лишь плоть, мы разбоем брали все у других племен, мы были эгоистичны, как дети, и так длилось до тех пор, пока племя не стало стареть, хиреть, и впадать из-за холода души в сумасшествие, и постигать всеобщее, отказываясь от частного и эгоистичного. А постижение всеобщего есть болезнь отдачи и растворения. Ты ведь знаешь тягу сумасшедших воображать себя шагающими по ступеням перевоплощения и растворения во всем чужом — лишь бы выйти из себя, из своей плоти и души, которая тревожит, пугает, навевает кошмары. Так и мы, фемудяне, чтобы уйти от кошмаров утонченной души, отдали свою кровь для взращения других, современных народов, а они, в свою очередь, направляют теперь свою энергию на такие диковинные машины и роботы, что диву даешься и думаешь — неужели в корабле, летящем сейчас навстречу комете Галлея, минуя Луну, Венеру, Уран и прочие планеты… неужели в материале корабля замешена и капля нашей, фемудянской крови? Страшно! И волнующе!
Давлятов, ожидавший поначалу увлекательного рассказа, заскучал от этого длинного предисловия, тем более что то, о чем говорила Анна Ерми-ловна, было книжным и банальным. Поэтому Давлятов, воспользовавшись паузой, сказал сухо:
— Ладно, все это теория… Меня мучает другое: Салих, пригрозив городу фемудян страшной карой — землетрясением, увел меня куда-то вдаль — это я помню, хотя и смутно, не в деталях. Увел, чтобы отдать мне свою душу и спасти… А потом? Что было потом? Сквозь сон и дурман я чувствовал, что меня несут на руках домой… А ты? Где была ты? — Возбужденный, он почему-то схватил со стола ту самую книгу, которая была скрыта под обложкой труда академика Бабасоля «Огнеупорные породы», открыл, хмурым взглядом пробежал несколько строк главы «Преграды». Досадливо поморщившись, потянулся к другой книге, более объемистой, с твердым переплетом, на котором было золотом тиснено: «Лев Шаршаров. Гениальный роман. Издательство „Братья Хаембрук и мадам Лулу“, полистал страницы, которые замелькали главами „Бытие“, „Исход“, „Числа“, „Книга судей Израиле-вых“, „Книга псалмов“, и почему-то взгляд его задержался на строке из „Книги пророка Захарии“. Давлятов прочитал ее вслух: — „И раздвоится гора Элеонская от востока к западу весьма большою долиною, и половина горы отойдет к северу, а половина ее — к югу“. Вот! — сказал Давлятов и захлопнул книгу, хотя во взгляде, который он бросил на ее переплет, мелькнуло злорадное и мстительное.
— Да, да! — запротестовала Анна Ермиловна. — Не надо мне читать, ни из Ветхого завета, ни из Нового… Нам, к счастью, не пришлось тогда увидеть конец света.
— Значит, пророчества Салиха не сбылись? — спросил Давлятов со смешанным чувством облегчения и досады. — Но ведь в Коране ясно сказано…
— Нет! Субхан отвел беду… — сказала она так, словно сомневалась — и не в увиденной тогда и пережитой картине, когда выбежала навстречу тем, кто нес спящего Руслана на руках, а в своих сегодняшних ощущениях, связывая убитого бродягу, проповедника-спасителя Субхана и инженера Байт-Курганова одной кровной связью. Не разобралась пока в причинах такой связи — вот и сомневалась.
И рассказала Анна Ермиловна — в фемудянском своем воплощении имевшая бесхитростное имя Хайша, — как в страхе выбежала из дома, услышав гул толпы. Ноги ее подкосились, и она чуть не упала на острые камни, когда увидела, как несут ее бесчувственного сына на руках, с растерянными, даже виноватыми лицами, словно эта толпа издевалась над Русланом, а теперь желает сгладить вину перед матерью.
На самом же деле всех, кто пошел за подростками к дому Хайши, смутила загадочная картина исчезновения Салиха… словно бренное тело его, как ледяное изваяние, испарилось в жарком воздухе, а душа, которую он обещал Руслану, вошла в мальчика. И он, утомленный и разморенный ее теплотой, заснул и всхлипывал теперь во сне оттого, что чистая душа его вдруг расширилась, чтобы понять и сострадать.
Пришедшие столпились у порога, в нетерпении наступая друг другу на ноги. И только двое посмели войти за восклицающей от горя Хайшой, чтобы уложить мальчика в постель. Затем молча вышли, не объяснив ничего, и, пока Хайша пыталась привести сына в чувство, толпа отошла, направляясь к площади капища, и ощущение страха передавалось друг другу не только через взгляды, но и шаги и жесты. Ощущение неминуемой беды влекло их к старейшине Бабасолю, хотя никто из фемудян толком не знал, о чем они будут с ним говорить и чего требовать. Возможно, настоятель капища утешит их чем-нибудь и успокоит, на то он и глава города — мудрый, коварный и всесильный…
Был в беспокойстве в тот час и Мухаммед из Яср Иба, добровольно заточивший себя в пещере горы Хира, чтобы провести в молитвах — изо дня в день — месячный пост. С раннего утра он чувствовал себя больным. Проснувшись, долго лежал в постели, укрывшись одеялом из верблюжьей шерсти, ощущая тоску. Головная боль тянулась крученой жилой к правому глазу. С Мухаммедом такое случалось нередко — бодрость и здоровое ощущение жизни вдруг, безо всякой причины, сменялись слабостью и мнительностью, назойливой мыслью о смерти. Тогда не находил он себе места, не мог сидеть, лежать, сосредоточиться на чем-то. Казалось, что не только духом, но и всем своим существом, зудящим, ноющим, ощущал он накатывающийся страх.
Сейчас Мухаммед не мог сосредоточиться и произнести даже молитву, которую повторял из вечера в вечер. Не ощущал волну таинственного подъема, наполнявшего все его существо, чтобы в молитве воспрянуть и слиться в чувствах с Незримым, Великим, Милосердным, Славным, к которому не раз обращался за поддержкой.
Глотнув воды из кувшина, Мухаммед снова лег, прижав к зудящему глазу шерсть, но вместо привычного тепла по телу его пробежала дрожь, будто сырость, которую он раньше не ощущал, просочилась во все поры, остудив кровь. Он задыхался, чувствуя, как тоска подкатилась к горлу. Ощущение неминуемой беды заставило Мухаммеда поднять голову, и перед его глазами засверкали красные, голубые, зеленые искры. Судорожно ухватился он за край постели, вдруг почувствовав, как какая-то волна обволакивает его всего и поднимает, отрывая от твердой земли. Он крикнул от ужаса и почувствовал облегчение. И теперь Мухаммед ничего не ощущал, кроме легкого чувства полета внутри воздушного столба… Только сейчас, после второго или третьего круга, он понял, что летит не в одиночестве, а в компании некоего существа, между крыльями которого он сидел, судорожно вцепившись в косматую шею, источающую резкий верблюжий запах, ориентирующий бедуина в любой, даже незнакомой местности.
