Тимур Пулатов - Плавающая Евразия
Давлятов вдруг смутился:
— Простите, я даже забыл о вашем подарке. — Давлятов стал торопливо рыться в карманах халата, будто злополучный талон всегда был при нем, даже когда он ложился спать. — Я его, видно, куда-то засунул… Но я найду, обязательно найду талон, — пробормотал он и неожиданно настроился на иронический лад, когда обратил взор к инспектору: — Вы нынче опять в заботах… ночных хлопотах, мой любезный мажордом…
Байбутаев насупился было от такого неожиданного наскока, но решил не терять достоинства и чести своей фирмы.
— Да, вы это верно подметили… мажордом. Я действительно обеспокоен тем, что лежит под вашим домом. И товарищ академик, гость нашего города, заинтересовался предметом… еще не до конца сотворившим собственную форму…
Решительным шагом он направился к дому Давлятова, кивком пригласив за собой хозяина и гостя. В том месте, где угол дома расходился, инспектор поставил свой прибор-чемоданчик, открыв крышку. И доска прибора со множеством делений и стрелок осветилась, замигала десятками лампочек, и Давлятов удивился тому, каким сложным оказался этот невзрачный на вид чемоданчик.
— Да, это очень сложный, тонкий и точный прибор, — словно прочитал его мысли Байбутаев, сделавшись вдруг самодовольным. — Вы же знаете, что у нас все сложнее прикрываться невзрачной оболочкой, дабы не соблазнять агентуру государств, занимающихся промышленным шпионажем! — И показал на стрелку, которая чувствительнее остальных металась от нижней шкалы к верхней и обратно: — Обратите внимание хотя бы вот на эту…
— «Уровень радиации», — прочитал Давлятов надпись над сумасшедшей стрелкой и заметил, как фемудянский академик подбадривающе закивал в такт стрелке. Его поведение снова показалось Давлятову загадочным, тем более что он вспомнил о связи академика с Шаршаровым.
— Это меня больше всего и беспокоит, — сказал фемудянин. — Если мои предположения, коллега, оправдаются, то, я боюсь сказать… мне кажется, что мы сейчас стоим на пороге настоящей революции в сейсмологии… когда все, что накоплено до сего дня нашей наукой, окажется одной большой бякой…
— Да, окажется клоакой, — решил поддержать его инспектор, не до конца расслышав меткое выражение академика.
— Не хотите ли вы сказать, что под моим домом нечто, что буквально купается в радиации?.. — побледнел Давлятов.
Фемудянский академик услужливо отодвинул прибор и настроил его на Другой радиус угла, откуда раздваивалась стена, и развел руками:
— Пока я боюсь… мне трудно делать выводы, но от них никуда не скроешься — делать их надо будет, и в самые ближайшие дни. Мне кажется, что подобные самооформляющие себя предметы самородились не только под вашим домом. Все дома — или, по крайней мере, большинство домов в городе — стоят фундаментами на предметах сигаровидной формы, насыщенных радиацией… Вы представляете, чем это грозит народу, ожидающему землетрясения?! эмоционально заключил фемудянский академик. — Нет, вы не представляете, если можете спокойно спать в таком доме!
Давлятов не сразу обратил внимание на последние слова гостя, его сильнее всего поразило то, что и сейсмосветило вдруг заговорил о «городе, ожидающем землетрясения». Значит, он тоже поверил? Или просто оговорился от волнения?
Сдержанно кивнув, ночные гости стали удаляться к освещенной части улицы, и Давлятов так и остался в недоумении, не успев спросить академика не оговорился ли он? Ведь еще вчера с экрана телевизора он грозил разоблачить, вывести на чистую воду лжепророков из ОСС?
Может, сей предмет под домом и заставил фемудянского гостя усомниться, склониться к вере?! Давлятов вернулся в дом и увидел, как со стороны освещенной спальни выходит во двор Анна Ермиловна в ночном халате, должно быть прямо с теплой постели…
— Я так испугалась, — сказала Анна Ермиловна; ей показалось, что сын не расслышал ее. — Подумала: это нехорошо, что ты вышел на ночь глядя… Что случилось?
— Ничего, — медленно проговорил Давлятов, думая о том, стоит ли рассказывать матери о ночных визитерах. — У меня это привычка — закончу работу и выхожу перед сном на пару минут к воротам. Успокаивает…
— А мне сквозь сон почудилось, будто был толчок. — Анна Ермиловна поежилась, и Руслану показалось, что она ищет сочувствия.
Давлятов дотронулся до ее плеча и вдруг сказал то, чего и сам не ожидал:
— Теперь я, кажется, понимаю, отчего отец в ту ночь умер. — И сделал выразительный жест, прижав себе рот ладонью, словно боялся, что выдаст какую-то тайну, выболтнув лишнее.
— Отчего же? — усталым тоном спросила Анна Ермиловна, но тут же сказала с некоторым раздражением: — Впрочем, неужели смерть его была столь загадочной? Не думаю, чтобы смерть человека, столько лет прожившего со мной, но в один прекрасный день жестоко предавшего меня, была загадочной и наполненной особым смыслом… Бессмысленная смерть одинокого человека, о котором некому было позаботиться… И причину надо искать в его характере, а не в окружающих людях и обстоятельствах. Отец твой был сильный человек, но сентиментальный, скаредный и злобный. Он ухитрился исковеркать жизнь двум женщинам…
— Двум? — рассеянно спросил Давлятов, но так, словно впервые слышит об этом, хотя Анна Ермиловна, с тех пор как увезла его в Москву, все дни посылала проклятия на голову той, к кому стареющий лев Давлятов ушел… но так и не пришел и от которой с полпути вернулся одиноким в этот дом.
— Да ты ведь все знаешь, — с укором глянула на Руслана мать, и он устыдился чего-то, невнятно бормотал, будто уличили его в равнодушии и черствости.
— В ту ночь дом чуть сдвинулся, — торопливо заговорил Давлятов. Только наш дом… Один во всем городе. Локальное землетрясение…
Это и вовсе показалось Анне Ермиловне неинтересным, она зевнула, поежилась и сказала сыну:
— Поспи хотя бы пару часов. Тебе ведь утром на службу… Возьми меня с собой. Я не помешаю — ты будешь работать, а я ездить от станции к станции и смотреть. Говорят, что после московского и ленинградского ваше метро самое удобное…
— Да, так говорят, — ответил Давлятов, ступая следом за матерью в дом. — Может выдержать девятибалльный толчок. — И, проходя по коридору к дверям своего кабинета, вдруг вспомнил о том маленьком человечке, который, подхватив свою хихикающую подругу, забежал в гостиную… следы их на диване обнаружил проницательный Байбутаев.
Давлятов постоял в тревоге, но все же решился толкнуть дверь гостиной. На диване, свернувшись в беззащитной позе, лежал Мелис.
По тому, как глаза его все время вздрагивали, чувствовалось, что спит он беспокойно. Красный свет сентябрьской луны, падающий из окна, был похож на отблеск костра, вокруг которого он недавно плясал, бросая в огонь мясо жертвенных овец и собак…
XIII
Чувствовалась вялость… спад популярности телепередачи с участием сейсмосветил, собиравшей у экрана разом миллион шахградцев, вдыхавших одним вдохом и выдыхавших одним выдохом общей солидарности и обреченности. Выбегающих потом, как по команде, на открытые пространства улиц и площадей, чтобы разглядеть приближающееся из тьмы начало времени, протяженность его, а потом и хвост, мелькнувший за чертой двадцати двух часов… Уф! И сегодня пронесло… слава тебе господи…
Весь парадокс был в том, что прогнозы пресловутого ОСС из вечера в вечер не сбывались — в то время как разъяснения, с которыми выступали по телевидению сейсмоакадемики, чтобы разоблачить ложность слухов и домыслов, уже казались малоубедительными, что тоже подогревало страсти. К сегодняшнему дню сквозь туман слухов прочерчивалось… будто сейс-мосветила, ведущие борьбу за умы шахградцев, стали сдавать перед упорством ОСС, который обращался лишь к чувствам горожан, и в какой-то момент чувства их стали заглушать разум, знания… слепые чувства, замешенные на порывах, инстинктах, бессознательном, и это несмотря на то, что ОСС пользовался обычными почтовыми отправлениями, размноженными на допотопной ротационной машине, а сейсмосветила — самой массовой, самой быстрой, современной связью с шахградцами — телевидением. Странно еще, что Главное почтовое управление до сего дня не сделало ничего, чтобы оборвать эту еле мерцающую связь между ОСС и горожанами, — ведь проще простого не пропустить, задержать все письма с предупреждением и навсегда закрыть ОСС лазейку для подогрева слепых чувств…
Эту оплошность Главного почтового управления можно объяснить его болезненным любопытством: не задерживая письменные предупреждения ОСС, Главное управление, должно быть, само страшно переживало — чем же все это кончится? Будет или не будет? Ведь в самом первом предупреждении было сказано, что ОНО произойдет, тряхнет до основания, ударит… в течение этой недели, но не позже тридцати дней. Неделя эта уже протекла — от понедельника, вторая неделя перевалила за середину, впереди еще — третья и четвертая, так до тридцати дней, но не позже, когда должно произойти… Да, либеральное легкомыслие почтового управления надо объяснить только одним любопытством. Дескать, пусть почтовые предуп-; реждения занимают каждое строго свой ящик в ряду ящиков у подъездов домов, а мы посмотрим: сбудется или не сбудется?
