Никита Хониат - История
3. Так раздражителен, суров и жесток был Андроник; неумолимый в наказаниях, он забавлялся несчастьями и страданиями ближних и, думая погибелью других утвердить свою власть и упрочить царство за своими детьми, находил в том особенное удовольствие. Тем не менее, однако же, он немало сделал и хорошего и, при всех своих пагубных свойствах, {408} не вовсе был чужд и добрых качеств. Как из тела змеи можно достать драгоценное средство против всех болезней и спасительное противоядие, как среди колючих спиц можно сорвать благоухающую розу, из чемерицы и лютика добыть приятную пищу для скворцов и перепелов — так было и с ним. Он помогал бедным подданным щедрыми подаяниями, если была хоть какая-нибудь надежда, что проситель не враждует против Андроника за его злодеяния. Он до такой степени обуздал хищничество вельмож и так стеснил руки, жадные до чужого, что в его царствование населенность во многих областях увеличилась. Каждый, согласно со словами Пророка, спокойно лежал теперь под тенью своих дерев и, собрав виноград и плоды земли, весело праздновал и приятно спал, не боясь угроз сборщика податей, не думая о хищном или побочном взыскателе повинностей, не опасаясь, что ограбят его виноград и оберут его жатву. Кто отдал кесарева кесареви, с того никто больше не спрашивал, у того не отнимали, как бывало прежде, и последней рубашки и насилием не доводили его до смерти. От одного имени Андроника, как от волшебного заклинания, разбегались алчные сборщики податей; оно было страшным пугалом для всех, кто требовал сверх должного, от него цепенели и опускались руки, которые прежде привыкли только брать. Многие чуждались теперь и добровольных приношений, избегая их, как моли или какой-нибудь другой заразы, гибельной {409} для всего, что к ней прикасается. Но, что еще важнее,— посылая в области правителей, Андроник назначал им богатое жалованье и в то же время объявлял, каким подвергнутся они наказаниям, если нарушат его повеления. Он не продавал общественных должностей и не отдавал их каждому желающему за какое-нибудь приношение, но предоставлял их даром и лицам избранным. Оттого-то люди, с давних пор заснувшие и доведенные общественными недугами до смерти, как бы услышав трубу Архангела, пробудились от долгого и тяжкого сна и воскресли. И, как говорится в видении Иезекииля, кости стали соединяться теперь с костями, члены с членами, так что в короткое время весьма многие города ожили и по-прежнему стали богаты. Если же нужно сказать что-нибудь и словами псалмопевца Давида, то пустыню Андроник обратил во вместилище вод и землю безводную — в источники вод. Он собрал рассеявшихся жителей и через то увеличил государственные доходы, потому что прекратил притеснения сборщиков податей и непрерывные поборы, которые были выдуманы и обращены в ежегодную дань жадными казначейскими чиновниками, как хлеб пожиравшими народ, привел в определенный сбор.
У римлян и, кажется, у них только одних был в силе следующий безумнейший обычай: когда море, взволнованное ветрами, бушевало и корабли, застигнутые бурей, выбрасывало на берег волнами, прибрежные жители не оказывали {410} им никакой помощи, а напротив, хуже всякого урагана разносили и расхищали все, чего не унесло море. Андроник жестоко вооружился против этого несправедливейшего образа действий и совершенно прекратил это пиратское грабительство кораблей, так что одно это дело стоит многих и заключает в себе величайшую для него похвалу. Лица, окружавшие царский престол, считали это зло трудноисцелимым или даже совершенно неисправимым, так как оно вошло в силу и глубоко укоренилось. Многие, говорили они, и из прежних римских царей хотели прекратить этот нелепый обычай и рассылали кучи царских указов, грозя жесточайшими казнями людям, которые нападают на потерпевшие крушение корабли и расхищают корабельное имущество; но все их приказания были не действительны и оставались на бумаге: волны усилившегося и высоко поднявшегося зла смывали красные царские чернила, так что писавшие, казалось, явно писали на воде и напрасно подписывали свои указы.
4. Когда они высказали это, Андроник сурово посмотрел на всех окружавших его сенаторов и, глубоко вздохнув, сказал: «Нет ничего такого, что бы не могло быть исправлено царями; нет ни одного незаконного дела, которого бы они не могли уничтожить своей силой. Поэтому надобно думать, что предшествующие цари нерадиво принимались за дело или только показывали вид, что сокрушаются о несправедливости. Если бы они действительно хотели ос-{411}тановить это пагубное зло и действовать искренно в пользу справедливости, они оставили бы свои красные грамоты и бросили бы, как ни к чему не годные, бумаги. Они подумали бы, что те, чьи корабли выбрасываются на берег волнами, плачут кровью, а не слезами, встречая на берегу людей, хуже подводных камней и скал,— вооружились бы против этих злодеев мечом, который не напрасно носят, и осудили бы их на смерть. Но они, как я убежден, ничего не писали, кроме лукавства, и, выказывая в чужой беде неуместное великодушие, содействовали и сами несчастьям страдальцев и еще более утверждали дурные обычаи, потому что добровольно уклонялись от их исправления». Сказав это, он прибавил: «Вы, мужи, которые соединены со мной кровными узами или своей верностью заслужили мое благоволение, равно и вы все, предстоящие здесь, числится ли кто в сенате или занимает какую-либо другую должность в Римском царстве, послушайте меня, послушайте! Я скажу вам не то, что разнесется по ветру и останется без исполнения, а то, что непременно в свое время должно быть сделано. В противном случае я, дающий приказание, воспламенюсь страшным гневом, и этот гнев, жестокий и несносный, обрушится на тех, которые действуют не согласно с моими приказаниями и нисколько не обращают внимания на царские слова. Нужно уничтожить и другие злоупотребления, вредные и гибельные для римлян, и пусть знают люди, привыкшие жить на счет грабитель-{412}ства, что если они добровольно не перестанут домогаться чужой собственности, то они потеряют свое имущество и будут сметены с лица земли стонами бедных, как пыль разметается сильной бурей. Но особенно нужно обуздать тех, которые нападают на потерпевшие крушение корабли, расхищают их груз, а иногда ломают и разбирают по частям и самые корабли. Итак, если кто из вас занимает по нашей власти какую-либо должность или если кто владеет недвижимым имуществом на морском берегу, то пусть он утвердит прежде самого себя, а потом и своих подчиненных в страхе Божием и в благоговейной покорности моей царской власти. В противном случае строго будет взыскано за преступление с того, кто начальствует над областью или владеет поместьем,— даже и тогда, когда сам будет невинен руками и чист сердцем, а его подчиненные сделают это преступное дело. Наказанием негодного господина обыкновенно вразумляются его слуги. И как в дурных делах подчиненные любят подражать начальнику, так точно и в том случае, если он, вследствие наказания, по необходимости, станет служить общественной пользе, они пойдут по следам его, как дитя за матерью. А чтобы вы знали и самое наказание, какое навлечет на себя нарушитель моего повеления, я скажу, что он будет повешен на мачте корабля. Если же мачту унесут морские волны, то его повесят на огромнейшем прямом дереве, какое можно будет срубить в {413} тех лесах, и выставят на высоком морском берегу. Пусть он виден будет плывущим и среди моря, как парус на рее, и, потерпев кораблекрушение на суше, пусть служит знаком, что не удастся и вперед безнаказанно ломать потерпевшие крушение корабли и грабить их имущество,— подобно тому, как радуга поставлена Богом в облаках в свидетельство, что не будет более потопа».
5. Сказав эти слова с сильным волнением и с видом человека, который отнюдь не намерен изменить свое решение или смягчить строгость приговора, Андроник обратился к другим делам. Слушатели, зная по опыту, что Андроник шутить не умеет и что в подобных делах он не одно говорит, а иное думает, чуть не окаменели от страха. Наконец, едва собравшись с духом, они со скороходами отправили к своим управляющим и наместникам письма, в которых строго-настрого наказывали и всячески умоляли бдительно смотреть, чтобы не потерпел какого-нибудь вреда корабль, подвергшийся крушению, а если можно — запретить и самим ветрам или, как говорится в басне об Эоле, собрать их в мешки, чтобы они не поднимали бури и не возмущали моря. И с тех пор не было случая, чтобы корабль, пострадавший от напора волн, потерял что-нибудь из клажи, или чтобы сняли у него часть палубы, или отрубили мачту, или унесли якорь, или похитили хоть малейшую веревочку, не говоря о других снарядах. Напротив, если {414} выбрасывало ветром корабли на землю или они разбивались, ударившись об утесы и подводные скалы, на них смотрели, словно как на выходящую из отверстий ада харонову лодку, на которой перевозятся души умерших, или о них заботились, как о священных кораблях, так что и толпа простого народа, и лица начальствующие оказывали им всякого рода услуги, опасаясь, как бы у них не пропало что-нибудь на суше, чего не истребило море. Таким-то образом на место бури вдруг явилась тишина, и эта перемена до того была нечаянна, что, казалось, была делом руки явно нечеловеческой.
