Никита Хониат - История
11. И все эти дела Андроника нисколько не возбуждали в нем раскаяния и отнюдь не приводили его к мысли удержаться от подобных действий на будущее время. Напротив, он и Георгия Дисипата, одного из чтецов Великой церкви,— единственно за то, что он, раздраженный жестокостью Андроника, худо говорил о нем,— заключил в темницу и постоянно собирался пронзить рожнами и, испекши на углях, отослать к жене. И верно тучный Дисипат был бы испечен на рожнах, подобно поросенку, и, положенный в сосуд, не знаю какой, только уж, конечно, немаленький, вместо жареного кушанья был бы отправлен к жене и ко всем домашним, если бы его тесть, Лев Монастириот, которого Андроник за его умные по тогдашним делам мнения называл устами сената, не отклонил Андроника от его намерения и своим влиянием не удержал, не подавил его порывов. К тому же и отовсюду прилетавшие вести о том, что Эпидамн сдался сицилийцам, а Фессалоника в осаде, несколько тревожили Андроника и, развлекая его, немного ослабляли лютость казней. Таким образом, Дисипат содержался в темнице и, воздвигая руки к Богу, молился то словами Давида: «Изведи из темницы душу мою, исповедатися имени твоему», то словами Ионы: «Еда приложу призрети ми ко храму святому твоему». О чем же, собственно, он молился? «Изгладь меня, Господи, из памяти Андроника, да буду я неведом ему из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день, {396} да не вспомнит он и имени моего, пока сам не будет изглажен из книги живых». И Господь не отверг, не презрел его молений, но вывел его из темницы невредимым, потому что через несколько дней не стало Андроника.
А как умел Андроник ценить своих вернейших слуг и самых усердных исполнителей его желаний, это он показал уже и тем, что бесчеловечно умертвил Константина Макродуку и Андроника Дуку, из которых одного, как было уже сказано, возвысил до почестей паниперсеваста, а другого усыновил, включив в число самых первых друзей. Но особенно ясно выказалась жестокость его характера и неспособность постоянно оказывать кому-либо благоволение в том, что он ослепил и Константина Трипсиха. Это был чрезвычайный любимец Андроника и самый ревностный исполнитель его приказаний, который и сам так много любил Андроника и так горячо был предан ему, что в этом отношении превзошел почти всех его почитателей. Только один Стефан Агиохристофорит, подвизавшийся на одном с ним поприще и старавшийся превзойти его усердием, мог спорить с ним о победе в деле царских милостей и разделял с ним награду за жестокость. Причина, по которой Трипсих лишился глаз, заключалась в одном незначительном оскорблении, которое следовало бы скорее оставить без внимания, чем заводить из-за него дело и казнить виновного, и особенно человека, столько любимого и не менее любящего. Но так как во време-{397}на Андроника люди отдавали отчет и за праздное слово, то и Трипсих, занимавшийся разбором подобных дел и многих подвергший мучениям и лишивший всего имущества за то, что они или произнесли слово ропота против Андроника, или затаили в душе своей остатки злого умысла,— в свою очередь немилосердно подвергся той же участи, накликав беду собственной неправдой. Какой мерой часто мерил сам, той же, притом до излишества преисполненной, возмерилось и ему; какую яму нередко копал для ближнего, в ту же — как не похвалить тебя, Правосудие! — заслуженно попал сам; камень, который он столько раз поднимал на ближнего, теперь обрушился на него. Кто-то из самых близких к Трипсиху людей донес Андронику, что и Трипсих, осыпанный столькими благодеяниями и удостоенный таких чрезвычайных почестей, который в царских грамотах называется возлюбленным сыном и вернейшим человеком, каких с трудом можно найти теперь, что и этот богатый и знатный вельможа тайно ропщет на него, наравне с лицами, не испытавшими его благодеяний и милостей. Это известие крайне огорчило Андроника; решив, что ни в ком нет верности, он стоял в раздумье, и гнев начинал загораться и волноваться в нем. Но доносчик видел, что нужно прибавить еще несколько едких слов, чтобы огонь гнева Андроника разгорелся и разлился огромным пламенем по воздуху, нужен еще порыв сильного ветра, чтобы это необъятное море гневливо-{398}сти расступилось и поглотило несчастного Трипсиха, как нового египетского всадника. Поэтому, обращаясь к Андронику, продолжал: «И над твоим сыном, преемником твоего царства и законным наследником верховной власти, прекраснейшим и обожаемым всеми Иоанном, Трипсих непрестанно издевается, говорит про него безумные речи и называет его мерзостью, имеющей воцариться на священном престоле империи. А однажды, когда проходил царь Иоанн и его сопровождала и приветствовала радостными криками толпа народа, Трипсих смеялся над ним, поносил его, называл его Зинцифицем и с великим вздохом говорил: „О злополучное Римское царство! Какой готовится тебе самодержец!“ А Зинцифиц был безобразнейший человек, постоянно вертевшийся на конном цирке, с членами большей частью неуклюжими, приземистый и мясистый, хотя, с другой стороны, ловкий остряк и большой мастер смешить стихами и под видом забавной шутки уязвить в самое сердце. Андроник не вынес этих слов, которые стрелой пронзили его сердце. Разметав, подобно буре, все имущество Трипсиха, он его самого посадил в тюрьму, хотя и без оков, а потом лишил и зрения. Вот чем кончилось владычество Трипсиха, так что кажется, будто прямо о нем сказано и к нему относится изречение Соломона: «Суть пути кажущиися мужу исперва прави, последняя же их зрят в смерть». Так шли дела в царственном городе. {399}
ЦАРСТВОВАНИЕ АНДРОНИКА КОМНИНА
КНИГА 2
1. Между тем сицилийское войско разделилось на три части: одна из них осталась в Фессалонике, другая напала на Серры*, имея в виду захватить и опустошить все тамошние места, а третья, несясь как бы по ровной дороге и не встречая на пути ни одного неприятеля, без всякого сопротивления раскинула палатки в самом Мосинополе и покорила всю окрестность. Андроник со своей стороны прежде всего позаботился отправить в Эпидамн Иоанна Врану с тем, чтобы защитить этот город. Но прошло немного дней, и италийцы, прилетев, словно птицы по воздуху, напали на Эпидамн и без труда перелезли через зубцы стен, а Врану взяли в плен и отвели в Сицилию. Потом он писал грамоты к бывшему правителю Фессалоники Давиду и приказывал бдительно охранять город и отнюдь не бояться, выражаясь собственными словами Андроника, сапожников-латинян, а напротив, скакать, кусать и колоть. Для чего Андроник употреблял в своих грамотах такие выражения — это было известно одному сочинителю их, Андронику. Но любившие {400} пошутить граждане смеялись над ними, сличая и сопоставляя их со срамными площадными словами, о которых упоминать не следует. Затем он собрал римские войска, как восточные, так и западные, и, разделив их на полки, одну часть отдал сыну своему, нареченному царю Иоанну, жившему тогда в провинции Филиппийской, другую поручил хартулярию Хумну, третью — Андронику Палеологу, четвертую — евнуху Никифору, который был почтен от Андроника званием паракимомена. Кроме того, с особенным войском выслал Алексея Врану. Но сын его наслаждался охотой около Филиппополя и о разорении Фессалоники столько же думал, сколько о завладении гадирскими воротами** или о низвержении статуй Вакха. А прочие начальники отнюдь не смели приблизиться к осажденному городу и подать ему помощь, но, стоя лагерем вдали от города, через лазутчиков и скороходов, тайком проходивших в лагерь неприятелей, узнавали о положении Фессалоники. Только Хумн Феодор, один из всех, решился подойти поближе, чтобы помочь фессалоникийцам в случае, если они выступят в сражение против окружившего город войска, или, если можно, войти и в самый город. Но он не достиг ни того ни другого и с бесчестием отступил назад. Его войска не вынесли и одного вида неприятельских шлемов, показали тыл и без оглядки бежали, только тем отличившись перед прочими своими соотечественниками, что не все же спокойно стояли на месте, но собственными глазами увидели врагов, о которых рассказывали лазутчики, и на самом деле узнали их пыл в сражениях. Когда взята была славная Фессалоника и последовало разделение, как уже сказано мною, сицилийского войска, о котором иной сказал бы, что оно прежде соединено было наподобие баснословной химеры, а теперь разделилось,— одна часть его, важнейшая, выступая как лев вперед, направлялась прямо к царствующему городу, другая, средняя, опустошала окрестности Амфиполя и Серр, а остальная, то есть флот, как змея, вращавшийся на воде, сторожила главный город фессалоникийцев. Но римляне и в этом случае, несмотря на то, что силы их были соединены и находились под одним начальством, не осмелились напасть ни на один неприятельский отряд. Даже тогда, когда враги, занявшие Мосинополь, не встречая ни одного римского ратника, собирались идти далее, римляне, засев в ущельях гор, не имели духа спуститься на ровное место и вступить в бой с неприятелем. Поэтому италийцы решились не медлить более, но, соединив свои силы, спешить к прекрасному Константинополю и завладеть этим городом. Такой надеждой одушевлял их Алексей Комнин, который сопутствовал им и, хотя не был между ними даже в звании полководца, однако же, мечтая о том, что никогда не могло сбыться, этот глупейший {402} человек, не достойный пасти даже овец, думал, будто бы сицилийский король трудится для него, и вел себя надменно, как будто уже провозглашен был самодержцем и облечен в знаки царской власти. Хвастаясь перед иноземным войском, он уверял, что жители Константинополя тоскуют по нем не менее, чем по деде его, великом царе Мануиле, что римляне обожают его и ждут не дождутся, как отраднейших лучей утреннего солнца. Так это было.
