Никита Хониат - История
Кроме того, Андроник возобновил, употребив на то огромные суммы, старый подземный водопровод, который должен был выходить среди площади и давать воду не стоячую и вредную, но текучую и здоровую. Он провел воду в него из речки Идралы и при истоке его построил башню и дома, удобные для летнего житья. В настоящее время из этого водопровода берут воду граждане, живущие близ Влахерны и несколько далее — во внутренних частях города. Смерть не допустила Андроника довести до конца всю эту работу, так чтобы вода изливалась и среди площади. А все последующие императоры, царствующие и до настоящего времени, столько заботились об окончании этого общеполезного дела, что Исаак, лишивший Андроника вместе с властью и жизни, разрушил даже башню и уничтожил те пре-{415}лестные здания, как будто завидуя Андронику в этом прекраснейшем деле.
На восстановленные им преторские должности он избирал мужей знаменитых и лучших из сенаторов. Притом, рассылая по местам, он наделял их богатейшими дарами и, так сказать, упитывал благодеяниями для того, чтобы их назначение было необременительно для городов и чтобы они единственно заботились о защите и облегчении участи бедных. И так как эти люди имели достаточные средства для жизни, потому что привозили с собой по сорока и по восемьдесяти мин серебра, то они, как от святотатства, воздерживались даже и от тех подарков, которые добровольно были им приносимы жителями за избавление от руки сильного или за какое-либо другое благодеяние. От этого в короткое время население городов возросло, земля принесла сторичный плод, жизненные припасы сделались дешевле. Вместе с тем Андроник был доступен для всех, кто приходил жаловаться на самоуправство и насилие, не разбирал лиц и не отнимал прав у справедливого. Наравне с людьми простыми он призывал к суду и людей знатных по роду и богатству, тех и других внимательно выслушивал и, если оказывалось, что человек гордый и считающий для себя бесчестием судиться с бедняком обижал, или теснил, или бил кулаком своего ближнего,— жестоко за то ругал его и подвергал, соразмерно вине, наказанию. Так, однажды пришли к нему поселя-{416}не и жаловались на Феодора Дадиврина, что он, остановившись у них проездом и взяв все, что нужно было ему самому, и всей его прислуге, и всем лошадям, уехал и ничего не заплатил. Это тот Дадиврин, о котором мы выше сказали, что он вместе с другими удавил царя Алексея. Разобрав дело и увидев, что поселяне говорят правду, Андроник Дадиврина наказал двенадцатью палочными ударами, а поселянам приказал выдать из царской казны гораздо больше, чем сколько стоили их издержки. А к каким-то народным правителям он написал такого рода грамоту: «Истинный князь лжи, ты, глупый мой Синесий, и ты, продажный Лахана! Дошло до моего царского слуха, что вы много делаете обид; так перестаньте обижать или проститесь с жизнью. Что вы обижаете и живете — это и Богу не угодно, и мне, Его рабу, несносно».
Он крайне не одобрял бывшего в то время и ныне существующего обычая спорить о божественных догматах и отнюдь не любил говорить или слышать что-нибудь новое о Боге, хотя был далеко не чужд нашей мудрости. Поэтому он не только разбранил Евфимия, епископа Новых Патр, мужа ученейшего, и Иоанна Кинама за то, что они в царском дворце, в бытность его в Лопадии, рассуждали о словах Богочеловека: «Отец мой болий Мене есть», но и с крайним гневом сказал им, что бросит их в реку Риндак, если они не перестанут говорить о Боге. А что Андроник не совсем {417} был дик — этому служит доказательством уже и то, что он ценил образование и не удалял от себя людей ученых, а напротив, приближал их к своему престолу, часто поощрял дарами и удостаивал немаловажных почестей. Он и небесную философию считал делом важным и ценил весьма высоко, и одобрял красноречивых ораторов, и чрезвычайно уважал искусных правоведов.
6. Желая, чтобы тело его погребено было в прекраснейшем и огромнейшем храме Сорока мучеников, воздвигнутом на лучшем месте среди города, он тщательно исправил все обветшавшие части этого храма и восстановил поблекший от времени блестящий вид его, а икону Христа, нашего Спасителя, через которую некогда, как говорят, Господь беседовал с царем Маврикием, украсил великолепным окладом. Огромную порфировую чашу, по краям которой вьются, изгибаясь, два страшных дракона,— это дивное произведение — он перенес из сада, находящегося при большом дворце, в притвор этого храма и тут же положил останки своей первой супруги, перенесши их из Анкуриева монастыря. С внешней стороны, близ северных врат храма, выходящих на площадь, он на огромной картине изобразил самого себя не в царском облачении и не в золотом императорском одеянии, но в виде бедного земледель-{418}ца, в одежде синего цвета, опускающейся до поясницы, и в белых сапогах, доходящих до колен. В руке у этого земледельца была тяжелая и большая кривая коса, и он, склонившись, хватал и ловил ею прекраснейшего юношу, видного только до шеи и плеч. Этой картиной он явно открывал прохожим свои беззаконные дела, громко проповедовал и выставлял всем на вид, что он убил наследника престола и вместе с его властью присвоил себе и его невесту. Кроме того, у него была мысль — поставить на колонне свою медную статую на высоком медном четырехугольнике, на котором нагие купидоны бросают друг в друга яблоки и который назывался Анемодулионом*. А портреты задушенной им императрицы Ксении, матери царя Алексея, он приказал переписать и представить ее в виде морщинистой старухи, опасаясь сожаления со стороны прохожих при виде ее блистательной, прекраснейшей и истинно достойной удивления наружности. Большую же часть ее портретов он дозволил и совсем уничтожить и вместо нее изобразить самого себя в царском облачении, стоящим или отдельно, или вместе с невестой Алексея. Наконец, он построил возле храма Сорока мучеников великолепные палаты, которые должны были служить для него помещением, когда он приходил {419} в церковь. Не имея возможности расписать в них живописью или изобразить мозаикой дела, недавно им совершенные, он обратился к тому, чем занимался до воцарения. Таким образом, живопись представляла конскую езду, псовую охоту, крик птиц, лай собак, погоню за оленями и травлю зайцев, пронзенного копьем кабана и раненого зубра (этот зверь больше сказочного медведя и пестрого леопарда и водится преимущественно у тавроскифов), сельскую жизнь с ее палатками, наскоро приготовленный обед из пойманной добычи, самого Андроника, собственными руками разрубающего на части мясо оленя или кабана и тщательно его поджаривающего на огне, и другие предметы в том же роде, свидетельствующие о жизни человека, у которого вся надежда на лук, меч и быстроногого коня и который бежит из отечества по своей глупости или по добродетели. Но Андроник сравнивал свою судьбу с судьбой Давида и говорил, что и он, подобно Давиду, избегая сетей зависти, много раз уходил на чужую сторону. Иногда же, превознося свои дела, говорил, что Давид проживал в Сикеле, недалеко от Палестины, побил мечом амаликитян и жил до того бедно, что убил бы и Навала, если бы не получил чего требовал, а он обошел почти весь Восток, по-апостольски пронес и проповедал имя Христово всем народам, везде, куда ни приходил, принимаем был с величайшими почестями и возвращался с почетной свитой. И все это он рассказывал о себе довольно серьезно и {420} убедительно, особенно если вел беседу с людьми учеными и красноречивыми, когда обстоятельства были еще благоприятны и все было тихо и спокойно.
7. Но что, наконец, он задумал и отчасти стал уже приводить в исполнение, то было делом крайнего сумасшествия и выходило из всех пределов бесчеловечия. Видя, с одной стороны, что его владения уменьшаются и что враги, подобно усилившемуся от дождей и выступившему из берегов потоку, опустошают и затопляют все, встречающееся на пути, а с другой — замечая, что и граждане мало-помалу начинают говорить свободнее и склоняются к мятежу, так как он нисколько о них не заботился, но, как бы погруженный в глубокий сон, ничего не видел и не слышал о неприятельских опустошениях,— Андроник зачал труд и родил беззакония не столько по собственному побуждению, сколько по наущению других. Именно, он не только всех, содержавшихся в темницах, осудил на смерть, положив одним отрубить голову, других бросить в глубину моря, третьим рассечь чрево кинжалом, иных лишить жизни еще как-нибудь иначе, но изощрил свой меч и на их родственников. Что пользы, говорил он, если на место одной отрубленной головы народится множество новых и никто не приложит к ним шипящего железа? В этом случае нельзя не отдать особенной похвалы герою и полубогу Геркулесу за то, что он употребил Иолая для прижигания и уничтожения возрождающейся гидры. {421} Собрав совет из своих друзей и продажных судей, которые ищут царского стола, как коршуны трупов, Андроник представляет им в трогательном виде, сколько бед наделали италийцы, каким опустошениям подвергли западные провинции, сколько завоевали городов, и причину всего этого приписывает не другому кому, а своим противникам. «Они жаждут,— говорил он,— погибели Андроника и готовы на все, чтобы только лишить Андроника власти и довести до несчастной смерти. Но не имея возможности осуществить свое желание, при содействии своих соотечественников, они призвали чуждое, иноземное войско и явно подражают саранче, которая, избегая огня, гибнет на воде. Но клянусь,— сказал он,— этой старостью, не порадуются недоброжелатели и враги Андроника, и что злоумышляют они против Андроника, то сами испытают от Андроника. Если же судьба влечет и Андроника в жилище ада — они будут предшествовать ему и первые откроют путь; затем уже пойдет Андроник». Сказав эти слова, он присовокупил изречение ап. Павла: «Не еже хощу, доброе творю; но еже не хощу злое, сие содеваю, потому что враги противовоюют мне и пленяют меня тем, что противно мне»,— и просил указать врачевство против зла. Так как все его сообщники, возвысив голос, громко закричали, что этих людей, не щадя никого, следует стереть с лица земли, то определено было истребить всех, кто только содержался в темнице или был отправлен в ссылку, равно как всех их привержен-{422}цев и родственников. И этот приговор тотчас же изложен был на бумаге. Диктовал его протасикрит*, а писал чиновник, заведовавший прошениями, при громких восклицаниях протонотария Дрома. Я не назову и этих людей по именам, равно как и других подобных сотрудников, которые, гоняясь за суетной славой, трепетали и боялись Андроника. Главным между ними и вождем был Стефан Агиохристофорит, которого голос, как гром, раздавался по дворцу и который, подобно потоку, шумел и увлекал всех, кого Андроник считал виновным. (8). Начинался же этот приговор таким образом: «По внушению Божию, а не по повелению державного и святого государя и императора нашего определяем и объявляем, что для пользы государства и, в частности, для блага Андроника, спасителя римлян, необходимо совершенно уничтожить тех дерзких крамольников, которые содержатся в темницах или отправлены в ссылку, равно как захватить и предать смерти всех их приверженцев и родственников. Через это, Бог даст, и Андроник, управляющий по милости Божией скипетром Римского царства, хоть сколько-нибудь отдохнет от государственных забот и от опасения козней со стороны злоумышлен-{423}ников, и сицилийцы откажутся, наконец, от своего предприятия, так как у них не будет уже никого, кто бы научил, как нужно действовать против римлян. Все эти люди, несмотря на то, что заключены в оковы или даже ослеплены, не оставляют своих злых умыслов, и потому нет более средства образумить их. Остается только лишить их жизни, и нам надобно обратиться к этому средству, как последнему, спасительному якорю, против злоумышленников, которые до того помешаны и неистовы, что идут против рожна и в своем безумии не понимают, что изощряют меч против самих себя». Так и подобным образом — из многого я привожу только немногое — говорилось в этом беззаконном приговоре. Затем следовал список лиц, которых надобно было схватить и умертвить, обозначался и самый род смерти, какому каждый должен был подвергнуться. Для меня и другие действия этих людей кажутся удивительными, и я считаю их совершенно беззаконными; но настоящий приговор изумляет меня до крайности, и я не могу понять, с какой целью они постановили его, или почему, определяя его, свое скверноубийство приписывали Богу, бесстыдно называя вдохновением Божиим то, что внушил им исконный человекоубийца. Они могли сделать и другое вступление и не говорить так бесстыдно и безбоязненно, и не клеветать на Бога столь открыто, как будто ему приятно убийство, когда он вначале создал человека для жизни и не сотворил смерти, когда к Нему во-{424}пиет кровь Авеля и он явно вещает, что не хочет смерти грешника, но желает, чтобы он обратился и жил. Осудив таким образом всех на погибель, судьи оставили собрание, а Андроник, взяв к себе их гнусный приговор, тщательно хранил его в своем сундуке, с какой целью — не знаю, но думаю потому, что предвидел будущее и боялся той беды, которой впоследствии подвергся. По крайней мере, когда его схватили и собравшийся народ потребовал от него отчета в его действиях, он, в оправдание своих жестокостей, говорил, что наказания, которым подверглись люди, оскорбившие его до воцарения и во время самого царствования, назначаемы были судьями и сенатом, а он был только исполнителем их решений (потому что не напрасно носит меч) и осуществлял на деле их приговоры. Вслед затем он приступил к исполнению произнесенного приговора, от которого отступился сын его, севастократор Мануил, сказав, что он отнюдь не согласен на такое дело, которое совершается не по царскому определению, как признаются вначале сами судьи. Да притом, говорил он, и ни в каком случае он не дозволит себе одобрить определение, которое осуждает на смерть почти всю Римскую империю и не только истребляет природных римлян, но немало губит и иноплеменников. Ведь это убийство продолжится в бесконечность, если из-за одного будут хватать и умерщвлять другого, потому что и этот другой не без родного города и не от дуба родился, но имеет {425} отца и мать или по крайней мере близких родных и друзей. Тем не менее, вследствие царского приказания, основанного на этом приговоре судей, все разосланные по разным областям и заключенные где бы то ни было в темницах должны были собраться в одно место, как овцы, обреченные на заклание. И, верно, каждый подвергся бы определенной смерти, если бы Бог, говоря словами Пророка, не обратил своего меча на этого отступника, на этого коварного, скрывающегося в водах дракона, который, как показывает его изнеженный образ жизни, ничего другого не желал, ни о чем другом не думал, как только о сладострастной жизни.
