Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь шестая

Второй уступ Предчистилища (окончание)

Когда кончается игра в три кости,То проигравший снова их беретИ мечет их один, в унылой злости;

Другого провожает весь народ;Кто спереди зайдет, кто сзади тронет,Кто сбоку за себя словцо ввернет.

А тот идет и только ухо клонит;Подаст кому, — идти уже вольней,И так он понемногу всех разгонит.

Таков был я в густой толпе теней,Чье множество казалось превелико,И, обещая, управлялся с ней.

Там аретинец был, чью жизнь так дикоПохитил Гин ди Такко;* рядом былВ погоне утонувший;* Федерико

Новелло,* руки протянув, молил;И с ним пизанец, некогда явившийВ незлобивом Марцукко столько сил;*

Граф Орсо* был средь них; был дух, твердивший,Что он враждой и завистью убит,Его безвинно с телом разлучившей, —

Пьер де ла Бросс; брабантка пусть спешит,Пока жива, с молитвами своими,Не то похуже стадо ей грозит.*

Когда я, наконец, расстался с ними,Просившими, чтобы просил другой,Дабы скорей им сделаться святыми,

Я начал так: «Я помню, светоч мой,Ты отрицал, в стихе, тобою спетом,*Что суд небес смягчается мольбой;

А эти люди просят лишь об этом.Иль их надежда тщетна, или мнеТвои слова не озарились светом?»

Он отвечал: «Они ясны вполне,И этих душ надежда не напрасна,Когда мы трезво поглядим извне.

Вершина правосудия согласна,Чтоб огнь любви* мог уничтожить вмигДолг, ими здесь платимый повсечасно.

А там, где стих мой у меня возник,*Молитва не служила искупленьем,И звук ее небес бы не достиг.

Но не смущайся тягостным сомненьем:Спроси у той, которая прольетСвет между истиной и разуменьем.

Ты понял ли, не знаю: речь идетО Беатриче. Там, на выси горной,Она с улыбкой, радостная, ждет».

И я: «Идем же поступью проворной;Уже и сам я меньше утомлен,А видишь — склон оделся тенью черной».

«Сегодня мы пройдем, — ответил он, —Как можно больше; много — не придется,И этим ты напрасно обольщен.

Пока взойдешь, не раз еще вернетсяТот, кто сейчас уже горой закрыт,Так что и луч вокруг тебя не рвется.

Но видишь — там какой-то дух сидит,Совсем один, взирая к нам безгласно;Он скажет нам, где краткий путь лежит».

Мы шли к нему. Как гордо и бесстрастноТы ждал, ломбардский дух,* и лишь едваВодил очами, медленно и властно!

Он про себя таил свои слова,Нас, на него идущих озираяС осанкой отдыхающего льва.

Вождь подошел к нему узнать, какаяУдобнее дорога к вышине;Но он, на эту речь не отвечая —

Спросил о нашей жизни и стране.Чуть «Мантуя…» успел сказать Вергилий,Как дух, в своей замкнутый глубине,

Встал, и уста его проговорили:«О мантуанец, я же твой земляк,Сорделло!» И они объятья слили.

Италия, раба, скорбей очаг,В великой буре судно без кормила,Не госпожа народов, а кабак!

Здесь доблестной душе довольно былоЛишь звук услышать милой стороны,Чтобы она сородича почтила;

А у тебя не могут без войныТвои живые, и они грызутся,Одной стеной и рвом окружены.

Тебе, несчастной, стоит оглянутьсяНа берега твои и города:Где мирные обители найдутся?

К чему тебе подправил поводаЮстиниан, когда седло пустует?Безуздой, меньше было бы стыда.*

О вы, кому молиться долженствует,Так чтобы Кесарь не слезал с седла,Как вам господне слово указует, —

Вы видите, как эта лошадь зла,Уже не укрощаемая шпоройС тех пор, как вы взялись за удила?*

И ты, Альберт немецкий,* ты, которыйБыл должен утвердиться в стременах,А дал ей одичать, — да грянут скорой

И правой карой звезды в небесахНа кровь твою, как ни на чью доселе,Чтоб твой преемник ведал вечный страх!

Затем что ты и твой отец терпели,Чтобы пустынней стал имперский сад,*А сами, сидя дома, богатели.

Приди, беспечный, кинуть только взгляд:Мональди, Филиппески, Каппеллетти,Монтекки, — те в слезах, а те дрожат!

Приди, взгляни на знать свою, на этиНасилия, которые мы зрим,На Сантафьор* во мраке лихолетий!

Приди, взгляни, как сетует твой Рим,Вдова, в слезах зовущая супруга:«Я Кесарем покинута моим!»

Приди, взгляни, как любят все друг друга!И, если нас тебе не жаль, придиХоть устыдиться нашего недуга!

И, если смею, о верховный Дий,*За род людской казненный казнью крестной,Свой правый взор от нас не отводи!

Или, быть может, в глубине чудеснойТвоих судеб ты нам готовишь кладВеликой радости, для нас безвестной?

Ведь города Италии кишатТиранами, и в образе клеврета*Любой мужик пролезть в Марцеллы* рад.

Флоренция моя, тебя все этоКасаться не должно, ты — вдалеке,В твоем народе каждый — муж совета!

У многих правда — в сердце, в тайнике,Но необдуманно стрельнуть — боятся;А у твоих она на языке

Иные общим делом тяготятся;А твой народ, участливый к нему,Кричит незваный: «Я согласен взяться!»

Ликуй же ныне, ибо есть чему:Ты мирна, ты разумна, ты богата!А что я прав, то видно по всему.

И Спарта, и Афины, где когда-тоГражданской правды занялась заря,Перед тобою — малые ребята:

Тончайшие уставы мастеря,Ты в октябре примеришь их, бывало,И сносишь к середине ноября.

За краткий срок ты сколько раз менялаЗаконы, деньги, весь уклад и чинИ собственное тело обновляла!

Опомнившись хотя б на миг один,Поймешь сама, что ты — как та больная,Которая не спит среди перин,

Ворочаясь и отдыха не зная.

Песнь седьмая

Долина земных властителей

И трижды, и четырежды успелоПриветствие возникнуть на устах,Пока не молвил, отступив, Сорделло:

«Вы кто?» — «Когда на этих высотахДостойные спастись еще не жили,Октавиан* похоронил мой прах.

Без правой веры был и я, Вергилий,И лишь за то утратил вечный свет».Так на вопрос слова вождя гласили.

Как тот, кто сам не знает — явь иль бредТо дивное, что перед ним предстало,И, сомневаясь, говорит: «Есть… Нет…» —

Таков был этот; изумясь сначала,Он взор потупил и ступил впередОбнять его, как низшему пристало.

«О свет латинян, — молвил он, — о тот,Кто нашу речь вознес до полной власти,Кто город мой почтил из рода в род,

Награда мне иль милость в этом счастье?И если просьбы мне разрешены,Скажи: ты был в Аду? в которой части?»

«Сквозь все круги отверженной страны, —Ответил вождь мой, — я сюда явился;От неба силы были мне даны.

Не делом, а неделаньем лишился*Я Солнца, к чьим лучам стремишься ты;Его я поздно ведать научился.*

Есть край внизу,* где скорбь — от темноты,А не от мук, и в сумраках бездонныхНе возгласы, а вздохи разлиты.

Там я, — среди младенцев, уязвленныхЗубами смерти в свете их зари,Но от людской вины не отрешенных;

Там я, — средь тех, кто не облекся в триСвятые добродетели и строгоБлюл остальные, их нося внутри.*

Но как дойти скорее до порогаЧистилища? Не можешь ли ты намДать указанье, где лежит дорога?»

И он: «Скитаться здесь по всем местам,Вверх и вокруг, я не стеснен нимало.Насколько в силах, буду спутник вам.

Но видишь — время позднее настало,А ночью вверх уже нельзя идти;Пора наметить место для привала.

Здесь души есть направо по пути,Которые тебе утешат очи,И я готов тебя туда свести».

«Как так? — ответ был. — Если кто средь ночиПойдет наверх, ему не даст другой?Иль просто самому не станет мочи?»

Сорделло по земле черкнул рукой,Сказав: «Ты видишь? Стоит солнцу скрыться,И ты замрешь пред этою чертой;

Причем тебе не даст наверх стремитьсяНе что другое, как ночная тень;Во тьме бессильем воля истребится.

Но книзу, со ступени на ступень,И вкруг горы идти легко повсюду,Пока укрыт за горизонтом день».

Мой вождь внимал его словам, как чуду,И отвечал: «Веди же нас туда,Где ты сказал, что я утешен буду».

Мы двинулись в дорогу, и тогдаВ горе открылась выемка, такая,Как здесь в горах бывает иногда.

«Войдем туда, — сказала тень благая, —Где горный склон как бы раскрыл врата,И там пробудем, утра ожидая».

Тропинка, не ровна и не крута,Виясь, на край долины приводила,Где меньше половины высота.*

Сребро и злато, червлень и белила,Отколотый недавно изумруд,Лазурь и дуб-светляк превосходило

Сияние произраставших тутТрав и цветов и верх над ними брало,Как большие над меньшими берут.

Природа здесь не только расцвечала,Но как бы некий непостижный сплавИз сотен ароматов создавала.

«Salve, Regina,»* — меж цветов и травТолпа теней,* внизу сидевших, пела,Незримое убежище избрав.

«Покуда солнце все еще не село, —Наш мантуанский спутник нам сказал, —Здесь обождать мы с вами можем смело.

Вы разглядите, став на этот вал,Отчетливей их лица и движенья,Чем если бы их сонм вас окружал.

Сидящий выше, с видом сокрушеньяО том, что он призваньем пренебрег,И губ не раскрывающий для пенья, —

Был кесарем Рудольфом, и он могПомочь Италии воскреснуть вскоре,*А ныне этот час опять далек.*

Тот, кто его ободрить хочет в горе,Царил в земле, где воды вдоль дубравМолдава в Лабу льет, а Лаба в море.

То Оттокар; он из пелен не встав,Был доблестней, чем бороду нажившийЕго сынок, беспутный Венцеслав.*

И тот курносый, в разговор вступившийС таким вот благодушным добряком,Пал, как беглец, честь лилий омрачивший.

И как он в грудь колотит кулаком!А этот, щеку на руке лелея,Как на постели, вздохи шлет тайком.

Отец и тесть французского злодея,Они о мерзости его скорбят,И боль язвит их, в сердце пламенея.*

А этот кряжистый, поющий в ладС тем носачом, смотрящим величаво,Был опоясан, всем, что люди чтят.*

И если бы в руках была державаУ юноши* , сидящего за ним,Из чаши в чашу перешла бы слава,

Которой не хватило остальным:Хоть воцарились Яков с Федериком,Все то, что лучше, не досталось им.*

Не часто доблесть, данная владыкам,Восходит в ветви; тот ее дарит,Кто может все в могуществе великом.

Носач изведал так же этот стыд,Как с ним поющий Педро знаменитый:Прованс и Пулья стонут от обид.*

Он выше был, чем отпрыск, им отвитый,Как и Костанца мужем пославней,Чем были Беатриче с Маргеритой.*

А вот смиреннейший из королей,Английский Генрих, севший одиноко;Счастливее был рост его ветвей.*

Там, ниже всех, где дол лежит глубоко,Маркиз Гульельмо подымает взгляд;Алессандрия за него жестоко

Казнила Канавез и Монферрат».*

Песнь восьмая