Уильям Годвин - Калеб Уильямс
– Добрая женщина, – произнес Тиррел крайне униженно, – не говорите так больше. Эмми не умерла! Я уверен… я надеюсь… она не умерла! Скажите только, что вы обманули меня, и я вам все прощу… я прощу ее… я верну ей свое расположение… я сделаю все, что вы захотите. Я никогда не желал ей зла.
– Говорю вам – она умерла! Вы убили самое нежное и невинное создание, какое когда-либо жило на свете. Можете вы вернуть ее к жизни – вы, изгнавший ее из жизни? Если бы вы могли, я бы по двадцать раз в день преклоняла перед вами колени. Что вы наделали! Жалкий негодяй! Вы думали, что все можно сделать и переделать, повернуть так или этак по вашей прихоти, да?
Упреки миссис Хеммонд были первым случаем, когда мистеру Тиррелу пришлось пить чашу возмездия до дна, Они были только началом длинного ряда тех доказательств презрения, ненависти и отвращения, которые ждали его. Слова миссис Хеммонд оказались пророческими. С очевидностью обнаружилось, что хотя богатство и наследственное высокое положение служат оправданием для многих проступков, но бывают преступления, пробуждающие такое непреодолимое негодование человеческого рода, что перед ними, как перед лицом смерти, стираются все различия, а виновный в них низводится на одну ступень с самыми падшими, самыми гнусными представителями человечества. Против Тиррела, как тирана и бесчеловечного убийцы Эмили, даже те, кто не разрешал себе открыто выражать свои чувства, произносили проклятия, если не вслух, то про себя, а голоса остальных сливались в один сплошной вопль ненависти и омерзения. Он был поражен новизной положения. До сих пор он привык встречать со стороны окружающих повиновение и трепетную покорность и вообразил, что так будет всегда, что никогда никакие излишества с его стороны не смогут нарушить очарования. Теперь он оглядывался вокруг и читал на каждом лице угрюмое отвращение, которое сдерживалось с трудом, но по малейшему поводу прорывалось безудержным потоком и смывало прочь плотины страха и подчинения. Все его огромное богатство не могло доставить ему учтивости окрестных землевладельцев, крестьян, в сущности – даже его собственных слуг. Негодование всех окружающих было тем призраком, который преследовал его при всякой перемене места, будил угрызения совести, лишал его покоя. С каждым днем вся округа делалась для него все более и более невыносимой, и становилось очевидным, что в конце концов он будет вынужден покинуть страну. Побуждаемые гнусностью его последнего поступка, люди начинали припоминать все случаи его невоздержанности; количество обвинений росло. Казалось, общественное негодование давно собирало свои силы и теперь прорвалось неодолимо.
Вряд ли можно найти живое существо, для которого такого рода возмездие было бы более тягостным, чем для мистера Тиррела. Хотя у него не было сознания своей невиновности, которое заставляло бы его постоянно содрогаться от человеческой ненависти, как совершенно им не заслуженной, но властность его характера и опыт, который он имел в отношении уступчивости окружающих, приводили к тому, что он воспринимал общее и нескрываемое осуждение, ставшее его уделом, с исключительно сильным гневом и раздражением. Как! Он, перед сверкающим взором которого каждый терялся, кому, если он распалялся гневом, ни одна живая душа не осмеливалась возражать, встречал теперь открытую неприязнь и подвергался бесцеремонному порицанию? Это была мысль, которую он не в силах был ни допустить, ни перенести. Признаки всеобщего отвращения поражали его каждое мгновение, и при каждом ударе он корчился в невыносимой муке. Он отражал каждое нападение самым свирепым негодованием; но чем больше он боролся, тем отчаяннее, казалось, становилось его положение. Наконец он решил собраться с силами для решительной схватки и встретиться один на один с общественным мнением.
Для осуществления этого замысла он отправился без промедления на один из тех сельских вечеров, о которых я уже упоминал в ходе своего повествования. Со смерти мисс Мелвиль прошел уже месяц. Фокленд последнюю неделю был в отъезде, в отдаленной части страны; его ждали обратно не раньше как через неделю. Тиррел охотно воспользовался благоприятным случаем, полагая, что если ему удастся теперь восстановить свое положение, то он без труда удержит взятые твердыни даже перед лицом страшного врага. В мужестве у мистера Тиррела не было недостатка, но он считал момент слишком решительным в своей жизни, чтобы позволить себе бесцельно рисковать возможностью завоевать спокойствие и положение в обществе.
Когда он явился на вечер, произошло некоторое замешательство, так как между джентльменами, посещавшими вечера, было решено, что мистеру Тиррелу вход будет воспрещен. Это решение было уже сообщено ему в письменной форме распорядителем, но человека с нравом мистера Тиррела такое извещение могло скорее настроить вызывающе, чем запугать. В дверях он был встречен самим распорядителем, который услыхал шум подъехавшего экипажа; распорядитель попытался подтвердить запрещение, но мистер Тиррел властно и презрительно отстранил его. Когда он вошел, все взгляды остановились на нем. Все джентльмены, бывшие в комнате, столпились вокруг него. Одни пробовали вытеснить его из комнаты, другие осыпали упреками. Но он нашел способ заставить замолчать одних и отделаться от других. Его мускулистая фигура, хорошо известная всем сила его ума, долгая привычка к его власти, с которой сжился каждый из них, – все это говорило в его пользу. Он знал, что ведет отчаянную игру, и собрал всю силу, какой обладал, чтобы быть на высоте положения в столь важном для него деле. Освободившись от докучливых насекомых, которые сразу налетели на него, он с высокомерным видом зашагал взад и вперед по комнате, сердито сверкая глазами. Наконец он нарушил молчание. Если кто хочет что-нибудь сказать ему, он, Тиррел, сумеет ответить. Однако он советует такому лицу прежде хорошенько поразмыслить, что тот собирается сделать. Если кто воображает, что имеет к нему личные претензии, – что ж, прекрасно! Но, надо полагать, не найдется такого невежды и неоперившегося птенца, который станет вмешиваться в то, что его не касается, и впутываться в частные семейные дела.
Поскольку это было своего рода вызовом, кое-кто из джентльменов выдвинулся вперед, чтобы ответить на него. Тот, который был ближе других, заговорил, но мистер Тиррел выражением лица, резким тоном, вовремя вставленными замечаниями и дерзкими намеками заставил его сначала запнуться, а потом замолчать. Казалось, что он уже близок был к торжеству, на которое рассчитывал. Все собравшиеся были изумлены. Они, как и прежде, испытывали к нему отвращение и осуждали его, но не могли не восхищаться смелостью и находчивостью, которые он проявлял в этом случае. Они легко могли заново сосредоточить чувства своего негодования, но, по-видимому, им не хватало главаря.
В эту критическую минуту в комнату вошел Фокленд. Чистая случайность дала ему возможность вернуться раньше, чем он рассчитывал.
И он и Тиррел покраснели, увидев друг друга. Ни мгновения не колеблясь, Фокленд направился к Тиррелу и повелительным тоном спросил его, что он здесь делает.
– Здесь? Что вы хотите этим сказать? Доступ в это место открыт для меня так же, как и для вас, и вы последний, которому я соблаговолю дать отчет о своих действиях.
– Доступ сюда закрыт для вас, сэр. Разве вам неизвестно, что вы исключены? Какие бы права ни имели вы раньше, ваше позорное поведение лишило вас этих прав.
– Мистер, как вас там! Если вы желаете что-нибудь мне сказать, выберите подходящее время и место. Не воображайте, что вы можете буянить под защитой этого сборища. Я этого не потерплю.
– Вы ошибаетесь, сэр. Это общественное собрание – единственное место, где я могу сказать вам то, что считаю нужным. Если вам не угодно видеть выражения негодования, общего всему человеческому роду, то вам незачем появляться среди людей. Позор вам, бесчеловечный, неумолимый тиран! Мисс Мелвиль! Неужели вы можете слышать ее имя без желания провалиться сквозь землю? Неужели, когда вы удаляетесь к себе, вас не преследует ее бледный, кроткий призрак, вставший из гроба, чтобы укорять вас? Неужели вы можете вспоминать ее добродетели, ее невинность, ее безупречное поведение, ее беззлобный характер – и не бежать, терзаемый угрызениями совести? Не вы ли убили ее в самом расцвете юности? Как вы можете вынести мысль, что она тлеет теперь в могиле, она, жертва ваших проклятых козней, в десять тысяч раз более достойная оставаться в живых, чем вы? И вы думаете, что человечество забудет или простит вам когда-нибудь это злодеяние?.. Ступай, презренный негодяй! Считай себя счастливым, что тебе дозволено бежать от лица людей! О, какой у тебя жалкий вид в эту минуту! Неужели ты думаешь, что нашлось бы что-нибудь на свете, что заставило бы содрогнуться такого закоренелого злодея, как ты, если бы твоя собственная совесть не была заодно с теми, кто укоряет тебя? И неужели ты был так глуп, что думал, будто упорство, как бы оно ни было велико, поможет тебе пренебречь суровым осуждением справедливости? Ступай прочь, несчастный, замкнись в самого себя! Вон! И пусть твой вид никогда больше не оскверняет моего взора!
