Уильям Годвин - Калеб Уильямс
– Предписание об аресте? Как может она быть должницей мистера Тиррела? Арестовать ребенка!
– Какой смысл задавать нам вопросы? Мы делаем только то, что нам приказано. Вот бумага, читайте.
– Всемогущий боже! – воскликнула миссис Хеммонд. – Что это значит? Не может быть, чтобы вас прислал мистер Тиррел.
– Довольно болтать, голубушка. Разве вы не умеете читать?
– Все это обман. Бумага поддельная. Это гадкая уловка, чтобы отнять бедную сиротку у тех, у кого она только и может быть в безопасности. Действуйте, если не боитесь сами себя погубить.
– Не беспокойтесь. Будьте уверены, мы отлично знаем, как нам следует поступать.
– Но вы ведь не вытащите ее из постели? Говорю вам, у нее горячка. Увезти ее – значит убить. Ведь вы судебный пристав, не правда ли, а не убийца?
– Закон ничего не говорит об этом. Нам приказано доставить ее здоровой или больной. Мы не причиним ей вреда, а только выполним свою обязанность, будь что будет.
– Что вы собираетесь делать? Куда вы повезете ее?
– В тюрьму графства. Беллок, подите потребуйте почтовую карету от Гриффина.
– Стойте, говорю вам. Не отдавайте таких приказаний. Подождите только три часа. Я пошлю нарочного к сквайру Фокленду, и, уверена, он устроит все так, что и вам не будет убытка и бедное дитя незачем будет везти в тюрьму.
– У нас есть особое приказание на этот счет. Мы не должны терять ни одной минуты. Беллок, почему вы не ушли? Велите сейчас же прислать сюда лошадей!
Эмили слышала этот разговор, и он достаточно разъяснил ей все, что было загадочного в появлении судебного пристава. Мучительная и невероятная действительность, таким образом представшая перед ней, совершенно разогнала бредовые видения, добычей которых она только что была.
– Дорогая миссис Хеммонд, – заговорила она, – не мучьте себя напрасными стараниями. Я очень жалею, что наделала вам столько хлопот. Но мне не избежать этой беды. Если вы пройдете в соседнюю комнату, сэр, я оденусь и буду немедленно в вашем распоряжении.
Миссис Хеммонд тоже начала понимать, что борьба бесполезна, но она не могла быть такой покорной. Она то неистовствовала против жестокости мистера Тиррела, которого называла не человеком, а воплощением дьявола, то жаловалась на жестокосердие судебного пристава, осыпала его горькими упреками, умоляла его придать немного человечности и умеренности исполнению своих обязанностей; но он был глух ко всему, с чем бы она к нему ни обращалась. Тем временем Эмили с самой кроткой покорностью уступила неизбежному злу. Миссис Хеммонд стала настаивать, чтобы ей по крайней мере было разрешено сопровождать молодую леди в почтовой карете. Хотя полученные судебным приставом распоряжения были настолько решительны, что он не осмелился поступить по собственному усмотрению, когда дело касалось приказа об аресте, он все же начинал испытывать некоторое беспокойство и был готов согласиться на всякую меру предосторожности, которая не стояла в прямом противоречии с полученным им предписанием. Впрочем, он знал, что, во всяком случае, опасно признавать болезнь или явную неспособность к передвижению достаточной причиной для того, чтобы приостанавливать действие законных мер, и что, в соответствии с этим, во всех сомнительных случаях и даже при наличии убийства судебная практика с похвальным пристрастием склонна оправдывать своих должностных лиц. Вдобавок к этому общему правилу на него действовали как настояния и уверения Суайнерда, так и страх, который возбуждало имя мистера Тиррела на много миль в окружности. Перед отъездом миссис Хеммонд отправила нарочного с запиской в три строчки к мистеру Фокленду с сообщением о необычайном происшествии. Когда нарочный явился, мистера Фокленда не было дома, его ждали только на другой день; на этот раз случай как будто благоприятствовал мести мистера Тиррела – сам он был слишком поглощен безудержной яростью, чтобы быть в состоянии предусмотреть подобное обстоятельство.
Легко представить себе полную растерянность двух несчастных женщин, которых везли – одну насильно, другую по ее доброй воле – в такое малоприспособленное для них помещение, как обыкновенная тюремная камера. Однако миссис Хеммонд обладала чисто мужской смелостью и пылкостью духа, как нельзя более необходимыми при тех трудностях, которые их ожидали, Сангвинический темперамент и способность страстно ненавидеть несправедливость до известной степени предназначали ее к выполнению именно тех дел, которые предписало бы и здравое, сдержанное суждение. Здоровье мисс Мелвиль сильно пострадало от испуга и переезда в такое время, когда ей был необходим покой, чтобы сохранить силы. Горячка усилилась; больная стала бредить больше прежнего; муки ее воображения соответствовали плохому состоянию, в котором совершен был ее переезд; трудно было полагать, что она выживет.
В те мгновения, когда рассудок покидал ее, она все время называла имя Фокленда. Мистер Фокленд, говорила она, – ее первая и единственная любовь и должен быть ее мужем. Потом она скорбно, голосом печальным, но все же полным упрека, жаловалась, что он слишком считается с предрассудками света. Как жестоко с его стороны держаться так гордо и давать ей понять, что он ни за что не женится на нищей! Но если он горд, то и она решила быть гордой. Он увидит, что она не станет вести себя как отвергнутая девушка, что он может оттолкнуть ее, но не в его власти разбить ее сердце. Иногда ей чудилось, будто она видит мистера Тиррела и его орудие – Граймза – с руками и одеждой, залитыми кровью; и волнующие упреки, которыми она осыпала их, заставили бы дрогнуть даже каменное сердце. Потом ее больному воображению являлся образ Фокленда, обезображенного ранами, смертельно бледного, и она кричала в ужасе, жаловалась на всеобщее бессердечие, на то, что никто не хочет сделать ни малейшего усилия, чтобы спасти его. В таких мучениях, в постоянном страхе гонений, обид, заговоров, убийств она провела около двух суток.
К вечеру второго дня приехал Фокленд в сопровождении доктора Уилсона, который уже лечил ее раньше. Сцена, свидетелем которой оказался мистер Фокленд, должна была особенно терзать человека с такой обостренной чувствительностью. Весть об аресте потрясла его; он был вне себя от гнева против беспримерного коварства человека, замыслившего арест. Но когда он увидел страшное, с написанным на нем смертным приговором лицо мисс Мелвиль, этой жертвы дьявольских страстей ее родственника, – казалось, он был не в силах владеть собой. Он вошел как раз в тот момент, когда у нее был приступ бреда, и она тотчас приняла своих посетителей за двух убийц. Она стала кричать, требуя, чтобы они сказали, куда упрятали ее Фокленда, ее жизнь, ее супруга! Она умоляла вернуть ей его изуродованное тело, чтобы она могла обнять его слабеющими руками, испустить дух, прижавшись к его устам, и быть погребенной в одной с ним могиле. Она упрекала их за подлость, за то, что они стали орудием негодяя, ее двоюродного брата, который довел ее до сумасшествия и не успокоится до тех пор, пока не убьет ее. Фокленд бежал от этой мучительной сцены и, оставив доктора Уилсона возле больной, просил его после того, как он отдаст необходимые распоряжения, прийти к нему в гостиницу.
Постоянное душевное возбуждение, в котором по характеру своей болезни мисс Мелвиль пребывала уже несколько дней, чрезвычайно истощило ее силы. Примерно через час после посещения мистера Фокленда бред прекратился, и она впала в состояние такой слабости, что трудно было уловить какие бы то ни было признаки жизни. Доктор Уилсон, удалившийся, чтобы по возможности успокоить взволнованного и гневного мистера Фокленда, при этой перемене в состоянии больной был снова вызван и просидел у ее постели остаток ночи. Положение было таково, что одно время он опасался близкого конца. Пока мисс Мелвиль лежала в изнеможении, миссис Хеммонд проявляла все признаки самой нежной тревоги. Она всегда была очень чувствительной, Эмили же вызвала к себе ее глубокое расположение. Она полюбила ее как мать. При создавшемся положении каждый звук, каждое движение бросали ее в дрожь. Ввиду того что миссис Хеммонд была измучена непрестанным уходом за больной, мистер Уилсон привез другую сиделку и пытался уговорами, даже силой своей власти заставить миссис Хеммонд покинуть помещение, где находилась больная. Но она ничего слышать не хотела, и в конце концов он решил, что, пожалуй, больше повредит ей, применив насилие, которое потребовалось бы, чтобы разлучить ее с невинной страдалицей, нежели предоставив ей следовать своим побуждениям. Взгляд ее множество раз обращался к доктору Уилсону с настойчивым вопросом, но она не решалась проронить ни слова, чтобы узнать его мнение, страшась, как бы он не сообщил ей в ответ роковую весть. В то же время она с глубочайшим вниманием прислушивалась ко всему, что говорили врач или сиделка, надеясь из косвенных намеков узнать то, о чем у нее не было мужества спросить прямо.
