Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
Сообщники Сайяведры были мастера своего дела, народ смышленый и отчаянный, а главный их коновод, родом из Болоньи, звался Алессандро Бентивольо[45] и был сыном другого Алессандро Бентивольо, ученого законоведа и доктора Болонского университета, богатого человека, ловкого крючкотвора и хотя не очень красноречивого оратора, зато отличного сочинителя забавных историй и повестушек. У него было два сына, отличавшихся друг от друга своим нравом и люто между собой враждовавших. Старший, по имени Винченцо, тупоголовый и невежественный малый, был посмешищем у местной знати и всесветным шутом. Всех забавляло его глупое бахвальство; он чванился родовитостью и храбростью, считал себя великим музыкантом, изысканным поэтом, а пуще всего — покорителем женских сердец, и притом столь беспощадным, что о нем впору было бы сказать: «Оставь их, пусть себе умирают от любви».
Второй же сын был этот самый Алессандро, первостатейный мошенник, искусный вор и дюжий детина; пользуясь потворством и безнаказанностью, он вырос настоящим головорезом и связался с дурной компанией. Приятели его были такие же негодяи, как он сам; кто на кого похож, тот с тем и схож, а свой свояку поневоле брат.
Как главарь и предводитель всей шайки и первый во всех затеях, Алессандро выделил Сайяведре ничтожную долю барыша, отдав ему лишь немного поношенной одежды. Затем, справедливо полагая, что здесь оставаться небезопасно, отправился в Папскую область, где отец его исполнял должность алькальда.
Итак, сняв сливки, то есть забрав себе золотые вещи и деньги, он укатил на почтовых в Болонью, где укрылся в доме своего родителя, а прочие участники грабежа, взяв то, что им досталось из моих пожитков, отбыли в Триент, — как позднее я узнал в Болонье, — и разбрелись кто куда.
Когда Помпейо вновь пришел навестить меня и не нашел в остерии ни самозванца, ни его подручных, он осведомился о них у хозяина. Тот сказал, что постоялец отбыл прошлой ночью со всеми сундуками, а куда — никому не известно. Это Помпейо не понравилось; заподозрив неладное, он с большим жаром принялся за розыски. Узнав, что сеньоры уехали с флорентийской почтой, он послал вдогонку за ними баррачеля[46], с полномочиями на арест.
Так обстояли дела в Сиене; теперь вернемся в Рим, и дай бог, чтобы пропажа тем временем нашлась.
Все эти дни я был совершенно спокоен, не подозревая никакого мошенничества, и только тревожился за моего болящего друга, не зная, стало ли ему лучше или нет. Прождав дня три-четыре и не имея о нем никаких известий, я стал разыскивать его по приметам среди наших соотечественников, на что ушло еще четыре дня. Но с тем же успехом можно было бы в Португалии искать Энтунеса[47]. Усилия мои ни к чему не привели. Я уж думал, что он совсем плох, а может быть, и скончался. Вместе с тем, если он говорил правду, объясняя тайну своего местопребывания, то мне вовсе не следовало проявлять настойчивость.
Все, что мог, я сделал и, убедившись, что дальнейшие розыски бесполезны, оставил на его имя длинное письмо и, с разрешения и благословения моего сеньора, положил отправиться в путь на следующий день. Господин мой отпускал меня с печалью; на прощанье он обнял меня и надел мне на шею свою любимую золотую цепочку, сняв ее с себя со словами: «Возьми эту вещицу, и пусть она напоминает тебе о твоем благожелателе и друге». Помимо тех денег, что были у меня отложены на дорогу, он дал мне еще немного золота, так что я мог прожить несколько времени безбедно и ни в чем себя не урезывая. Он наказал извещать его о моем здоровье и делах, в коих желал мне всяческих благ и преуспеяния, и прибавил, что прощается в надежде вновь видеть меня у него на службе.
В речах его было столько доброты, так любезны и ласковы были его наставления и советы, призывавшие меня жить честно, что слезы навернулись мне на глаза, хотя я сдерживался изо всех сил. Преклонив колено, я поцеловал его руку. Он благословил меня и подарил лошадь, на которой я и ехал всю дорогу. Он сам и все домочадцы были опечалены моим отъездом. Ведь он меня любил и был принужден со мной расстаться, хотя нуждался в моих услугах; а остальные огорчались потому, что мои выходки никому не причиняли зла и оборачивались скверно лишь для меня самого; попади я в беду, они все бы встали на мою защиту.
Я всегда был хорошим товарищем, не досаждал им сплетнями и не затевал свар. Никогда не настраивал хозяина отказывать им; напротив, всячески поддерживал их просьбы и ходатайства. Вместе с тем не забывал и себя, и если часто вступался за других и снискивал для них всевозможные милости, то мне перепадало гораздо больше благ, ибо они были в доме только слугами, я же — почти сыном. Они радовались, видя в моем лице истинного брата, господин мой тоже был доволен, имея верного слугу. Я сумел преданно служить сеньору и в то же время сохранять расположение домочадцев. Если бы происшествие под окнами у Фабии не наделало шума по вине Николетты, растрезвонившей о нем по всему городу, я ни за что не оставил бы такое прекрасное место и господин мой не лишился бы хорошего слуги.
Вот что может натворить длинный язык скверной бабенки: она опорочила свою госпожу, расстроила благополучие моего сеньора и при всем том ничуть не обелила себя самое. Упаси нас боже доверить тайну женщине, даже собственной жене; с досады или в отместку они способны выколоть человеку глаза и поднять из-за пустяков большой шум.
Я выехал из Рима что твой вельможа: щедро одаренный и снабженный всем необходимым, так что мог пожить в свое удовольствие и очиститься от замаравшей меня грязи; нет в подобных случаях лучшего лекарства, как время и расстояние.
Я был весел как жаворонок, богат, хорошо одет, на сердце у меня было легко, и я питал самые благие намерения, отрекшись от своего прошлого и желая, словно феникс, родиться заново из пепла. Я ехал к моему другу Помпейо, у которого меня ждали гостеприимный кров, отличный стол и мягкая постель.
По прибытии в Сиену я тут же о нем справился, и мне указали его местожительство. Я застал Помпейо дома. Хотя принял он меня с радостью, но казался смущенным, не зная, что делать и как уведомить меня о случившемся. Он был расстроен покражей ценного багажа, а также уязвлен тем, что его так ловко провели и что теперь ему нужно оправдываться передо мной, а потому не сказал ни слова об этом деле и хотел все скрыть. Но это было невозможно: на другой же день мне захотелось одеться понарядней и пройтись по городу, и я попросил показать, где хранятся сундуки, чтобы я мог достать из них свою одежду; пришлось ему открыть мне всю правду, но при этом он обнадеживал меня, уверяя, что все необходимые меры приняты и вещи мои найдутся.
Этот удар обрушился на меня, как девятый вал; ты испытал бы то же, читатель, если бы оказался на моем месте, обобранный до нитки, в чужой стране, без единого покровителя. Надо было искать нового хозяина: я остался почти без денег и в чем был, не считая двух сорочек, взятых в дорогу. Не дай бог никому дожить до такой беды; хоть караул кричи, хоть волком вой, — слезами горю не поможешь, надо выпить чашу до дна, не пролив ни единой капли. Я взял себя в руки и скрепился духом. Покажи я на людях свое отчаяние, я уронил бы себя в их глазах, лишился бы их дружбы, и никто не захотел бы оказать мне помощь.
Мудрость велит встречать удары судьбы с веселым и бодрым видом: это сражает наших врагов и придает духу друзьям. Три дня я, как говорится, не знал ни сна, ни отдыха, все дожидаясь известий от баррачеля, в надежде что ему повезло. И вот однажды, когда мы после обеда сидели за столом, рассуждая о постигшем меня несчастье и о том, как хитро была задумана ворами эта кража, я вдруг услышал на лестнице шум и гам; целая толпа челядинцев бежала наверх с криками: «Вот он! Вот он! Вор сыскался! Сундуки спасены!» Я воспрял духом, кровь забурлила у меня в жилах, и лицо мое засияло от восторга. Человеческое сердце не может скрыть порыва радости: она бывает столь сильна, что жар ее поглощает естественное тепло и лишает человека самой жизни. Глаза мои так горели, что хоть свечи об них зажигай; из них прямо-таки сыпались искры в ответ на поздравления гостей, окруживших меня с радостными возгласами; я же всех подряд заключал в объятия.
Мы повскакали с мест и поспешили навстречу баррачелю, который улыбался во весь рот, радуясь не меньше меня самого; он крепко меня обнял, а на вопрос о найденных вещах отвечал, что все уладилось отлично. Я спросил, как именно, и он сообщил, что одного из разбойников изловили и доставили на место, остальные же исчезли, а с ними и все награбленное; но пойманный расскажет, как было дело, и во всем сознается.
Случалось ли вам видеть, как в пылающий костер разом выплескивают ведро воды и как мгновенно вздымается белый столб пара, не менее жгучего, чем само пламя? Так же подействовали на меня слова баррачеля. Радость, клокотавшая во мне за минуту до этого, разом погасла, когда ее окатили водой печального известия, и в тот же миг во мне, словно туча пара, поднялась лютая злоба; но я сдержался, понимая всю ее бесполезность.
