Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
Однажды меня окружили глумливые мальчишки и другой уличный сброд и довели до такого исступления, что я едва не потерял рассудок. Правильно ответил один человек на вопрос: «За сколько времени умный может рехнуться?» — сказав: «Смотря по тому, как допекут его мальчишки». Вот когда я почувствовал, что волны захлестывают меня с головой, что я захлебываюсь и тону и что больше терпеть невозможно.
Я начал было отбиваться, швыряя в них камни, но тут на помощь мне подоспел какой-то юноша, одних со мною лет, миловидный, нарядно одетый, но, как видно, неробкого нрава. С двумя-тремя своими приятелями он пошел против всех и стал меня защищать: они вступили в перепалку с моими преследователями и, пустив в ход кулаки, разогнали мальчишек и утихомирили забияк. Затем, поручив своим друзьям отвлечь толпу, молодой человек успокоил меня и проводил до самого дома. Я не хотел отпускать его без подарка, но он ничего не брал; на настойчивые просьбы назвать свое имя он ответил отказом, но пообещал вскоре посетить меня и прибавил, что питает ко мне особенную дружбу как ради личных моих достоинств, так и по причине моего испанского происхождения: сам он тоже испанец, и злоключения мои вызывают в нем живейшее участие. На том мы и расстались.
От всех треволнений этого дня лицо мое осунулось, глаза покраснели, а рассудок так сильно помутился, что я, не подумавши, вошел вслед за пажами в залу, где уже были накрыты столы. Только там, заметив, что я нахожусь при шпаге и плаще среди знатных сеньоров, приглашенных моим господином, я понял свою оплошность. Я хотел исправить ошибку, незаметно удалившись, но было поздно. Хозяин, взглянув на меня, сразу понял, что со мной что-то случилось. Он спросил, в чем дело, и я оказался, так сказать, без мелкой монеты, не успев разменять крупные деньги, то есть припасти обычные лживые выдумки и увертки: пришлось неожиданно для самого себя выложить все напрямик, и это было первое слово правды, которое я продал в своей таверне, не разбавив его водой.
Хозяин промолчал; но слуги не могли удержаться от смеха; одни заслонялись блюдами, подносами или тарелками, другие закрывались рукавами и, трясясь от хохота, спешили выйти из залы. Они вели себя так дерзко, что монсьёр рассердился и, против обыкновения, крепко их отчитал за непристойное поведение. Я же был так сконфужен, так растерян, так не похож на самого себя, словно мне было ведомо чувство чести и стало невмоготу от этакого срама.
О, как отрезвляет нас удар судьбы и насколько он благотворней ее ласки! Сколь полезно порой больно ушибиться, чтобы в другой раз хорошенько смотреть, куда идешь и как ставишь ногу! Вот когда я постиг всю свою мерзость! Вот в каком зеркале увидел я наконец свое правдивое изображение! Теперь никакой влюбчивый хозяин и ни одна женщина в мире не заставили бы меня сводничать. Благое решение, кабы его надолго хватило! Однако что было, то было, и хозяин мой примолк, подперев рукой голову и задумчиво ковыряя во рту зубочисткой, крайне недовольный тем, что дела мои приняли скандальный оборот и что теперь придется поступить со мной так, как ему отнюдь не хотелось бы; но другого выхода не было, упорство могло дорого ему обойтись; защищая меня, он подвергал опасности себя самого. Всем известно: каковы хозяева, таковы и слуги. Он приказал мне пообедать внизу, и с того дня ни я, ни другие домочадцы не видели улыбки на его лице и не слышали от него ласкового слова.
Теперь я отваживался выходить на улицу только в сумерки. Я безвыходно сидел в своей комнате, развлекаясь чтением, музыкой, болтовней с приятелями. Уединение вновь подняло меня в глазах наших домашних, городские сплетники перестали обо мне судачить, и для меня началась новая жизнь. Толки постепенно затихали; я нигде не появлялся, и проделки мои стали понемногу забываться, словно и вовсе ничего не было.
Между тем юноша, выручивший меня из беды, зачастил ко мне в гости. Он усердно предлагал свои услуги и уверял, что я могу располагать всем его имуществом и им самим. Я уже знал его имя, и откуда он родом, и что в Рим он прибыл по некоему щекотливому делу, в связи с которым требовалось получить отпущение у его святейшества; но хлопоты были пока безуспешны, хотя денег он израсходовал уже немало.
Я почитал себя в долгу перед ним. Вполне ему доверяя и ища случая быть полезным и как-нибудь отблагодарить за услугу, я попросил его поделиться со мной своими заботами, дабы я мог ходатайствовать за него у моего господина, французского посла, и добиться быстрого решения по его делу. Он горячо благодарил, но отказался: ему уже подали надежды и указали верные ходы; однако если у него и тут сорвется, то он прибегнет к моей помощи.
Так мы с ним беседовали о разных разностях, потом он предложил пойти с ним прогуляться по дворцовой площади; я, извинившись, объяснил причину своего затворничества и всю проистекавшую от него пользу, ибо оно водворило мир в моей душе и успокоило взволнованные умы горожан.
Паренек этот был малый не промах, не хуже меня самого; он ухватился за слова, которых только и ждал, и тотчас сказал:
— Сеньор Гусман, поступки ваши свидетельствуют о большом природном уме, и я, со своей стороны, считаю избранный вашей милостью путь самым верным. Однако мне кажется, что идти по нему дальше было бы затруднительно. Обстоятельства порой заставляют нас отказываться от самых твердых решений. Будь я на вашем месте, я не согласился бы сидеть взаперти столько дней и ночей, а предпочел бы провести это время с пользой и удовольствием и, покинув Рим, поездить по Италии. Путешествие развлечет вас и вместе с тем приведет к той же цели, что и заточение в четырех стенах. И даже верней, ибо время и расстояние все изглаживают из памяти и превосходно лечат от такого рода недугов.
И он начал искушать меня рассказами о всяческих диковинах, расписывая великолепие Флоренции, красоту Генуи, несравненное и нигде более не виданное государственное устройство Венеции и другие чудеса и так меня раззадорил, что я во всю ночь не сомкнул глаз и не мог думать ни о чем другом. К утру я совсем уже готов был ехать, и когда явился в спальню одевать моего господина, то сообщил ему о своем намерении, которое он сразу одобрил, сочтя его разумным и благодетельным для нас обоих.
Потом он рассказал все, что нашептывали ему обо мне и что произошло в тот достопамятный день, когда я ушел из-за стола, и как он беспрестанно размышлял, не зная, что ему теперь делать: питая ко мне большое расположение, он желал обойтись со мной как можно лучше и искал способа меня не обидеть. Теперь я сам нашел прекрасный выход, и ежели согласен отправиться во Францию, он даст мне рекомендательные письма к своим друзьям. Но если я сделаю другой выбор и иное решение окажется мне более по сердцу, то он во всем готов идти мне навстречу, лишь бы исполнить долг по отношению к верному слуге.
Я охотно поехал бы во Францию, чтобы своими глазами увидеть великолепие и блеск этого королевства и его государя, о коих так много был наслышан, но обстоятельства в то время складывались иначе, и я не мог осуществить это желание.
Поцеловав руку моему господину и поблагодарив его за все милости, я сказал, что хотел бы, с его одобрения и благословения, поехать сперва в Италию, побывать во Флоренции, ибо слышал много похвал этому городу; к тому же по пути туда я мог заехать в Сиену, где жил Помпейо, мой добрый друг; имя это мой господин хорошо знал, ибо мы с Помпейо уже давно вели переписку, хотя ни разу в жизни не встречались. Господин мой остался весьма доволен, и я с сего же часа стал готовиться к отъезду, дав себе слово начать им новую главу в истории своей жизни и добродетелью смыть пятна, оставленные на ее страницах пороком.
ГЛАВА VIII
Гусман де Альфараче собирается в Сиену, а между тем грабители похищают его багаж, высланный вперед
Знаменитый философ Сенека, рассуждая об обмане, — коего и мы уже коснулись в главе третьей этой книги (ибо сколько о нем ни толкуй, все будет мало), — пишет в одной из своих эпистол, что обман — это коварная приманка, на которую ловят и птицу в воздухе, и зверя в лесу, и рыбу в воде, и самого человека. Выглядит обман таким смиренным, таким кротким и безобидным, что мы готовы обвинить в черствости всякого, кто не распахнет перед ним настежь врата своей души и не выйдет с распростертыми объятиями ему навстречу. Вся нынешняя наука, все наши труды, заботы и помыслы имеют целью изыскивать новые ухищрения и обманы; и чем зловреднее хитрость, тем глубже тайна, в которой готовятся ответные подкопы, тем мудреней военные машины и снаряжение.
Не диво, что мы попадаемся на удочку; гораздо удивительнее, что иногда мы раскрываем обман. А я считаю, что лучше быть обманутым, нежели обманщиком, творящим столь богопротивное дело. Среди прочих обвинений, которые король дон Альфонс, прозванный Мудрым[42], столь безрассудно бросал природе, был упрек в том, что у человека в груди не устроено окошко, через которое можно было бы видеть, какие мысли таит он в сердце, прямодушен ли он в своих речах или же двулик, наподобие бога Януса.
