Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь двадцать пятая

Круг восьмой — Седьмой ров (окончание)

По окончаньи речи, вскинув рукиИ выпятив два кукиша, злодейВоскликнул так: «На, боже, обе штуки!»

С тех самых пор и стал я другом змей:Одна из них ему гортань обвила,Как будто говоря: «Молчи, не смей!»,

Другая — руки, и кругом скрутила,Так туго затянув клубок узла,Что всякая из них исчезла сила.

Сгори, Пистойя, истребись дотла!Такой, как ты, существовать не надо!Ты свой же корень в скверне превзошла!*

Мне ни в одном из темных кругов АдаСтроптивей богу дух не представал,Ни тот, кто в Фивах пал с вершины града.*

Он, не сказав ни слова, побежал;И видел я, как следом осерчалоСкакал кентавр, крича: «Где, где бахвал?»

Так много змей в Маремме* не бывало,Сколькими круп его был оплетенДотуда, где наш облик* брал начало.

А над затылком нависал дракон,Ему налегший на плечи, крылатый,Которым каждый встречный опален.

«Ты видишь Кака, — мне сказал вожатый. —Немало крови от него лилось,Где Авентин вознес крутые скаты.

Он с братьями теперь шагает врозь*За то, что обобрал не без оглядкиБольшое стадо, что вблизи паслось.

Но не дал Геркулес ему повадкиИ палицей отстукал до ста раз,Хоть тот был мертв на первом же десятке».*

Пока о проскакавшем шел рассказ,Три духа* собрались внизу; едва лиЗаметил бы их кто-нибудь из нас,

Вождь или я, но снизу закричали:«Вы кто?» Тогда наш разговор затих,И мы пришедших молча озирали.

Я их не знал; но тут один из нихСпросил, и я по этому вопросуДогадываться мог об остальных:

«А что же Чанфа не пришел к утесу?»И я, чтоб вождь прислушался к нему,От подбородка палец поднял к носу.

Не диво, если слову моему,Читатель, ты поверишь неохотно:Мне, видевшему, чудно самому.

Едва я оглянул их мимолетно,Взметнулся шестиногий змей,* внаскокОблапил одного и стиснул плотно.

Зажав ему бока меж средних ног,Передними он в плечи уцепилсяИ вгрызся духу в каждую из щек;

А задними за ляжки ухватилсяИ между них ему просунул хвост,Который кверху вдоль спины извился.

Плющ, дереву опутав мощный рост,Не так его глушит, как зверь висячийЧужое тело обмотал взахлест.

И оба слиплись, точно воск горячий,И смешиваться начал цвет их тел,Окрашенных теперь уже иначе,

Как если бы бумажный лист горелИ бурый цвет распространялся в зное,Еще не черен и уже не бел.

«Увы, Аньель, да что с тобой такое? —Кричали, глядя, остальные два. —Смотри, уже ты ни один, ни двое».

Меж тем единой стала голова,И смесь двух лиц явилась перед нами,Где прежние мерещились едва.

Четыре отрасли* — двумя руками,А бедра, ноги, и живот, и грудьНевиданными сделались частями.

Все бывшее в одну смесилось муть;И жуткий образ медленной походкой,Ничто и двое, продолжал свой путь.

Как ящерица под широкой плеткойПалящих дней, меняя тын, мелькнетЧерез дорогу молнией короткой,

Так, двум другим кидаясь на живот,Мелькнул змееныш лютый,* желто-черный,Как шарик перца; и туда, где плод

Еще в утробе влагой жизнетворнойПитается, ужалил одного;*Потом скользнул к его ногам, проворный.

Пронзенный не промолвил ничегоИ лишь зевнул, как бы от сна совеяИль словно лихорадило его.

Змей смотрит на него, а он — на змея;Тот — язвой, этот — ртом пускают дым,И дым смыкает гада и злодея.

Лукан да смолкнет там, где назван имЗлосчастливый Сабелл или Насидий,И да внимает замыслам моим.*

Пусть Кадма с Аретузой пел ОвидийИ этого — змеей, а ту — ручьемИзмыслил обратить, — я не в обиде:*

Два естества, вот так, к лицу лицом,Друг в друга он не претворял телесно,Заставив их меняться веществом.

У этих превращенье шло совместно:Змееныш хвост, как вилку, расколол,А раненый стопы содвинул тесно.

Он голени и бедра плотно свел,И, самый след сращенья уничтожа,Они сомкнулись в нераздельный ствол.

У змея вилка делалась похожаНа гибнущее там, и здесь мягка,А там корява становилась кожа.

Суставы рук вошли до кулакаПод мышки, между тем как удлинялисьКоротенькие лапки у зверька.

Две задние конечности смоталисьВ тот член, который человек таит,А у бедняги два образовались.

Покамест дымом каждый был повитИ новым цветом начал облекаться,Тут — облысев, там — волосом покрыт, —

Один успел упасть, другой — подняться,Но луч бесчестных глаз был так же прям,И в нем их морды начали меняться.

Стоявший растянул лицо к вискам,И то, что лишнего туда наплыло,Пошло от щек на вещество ушам.

А то, что не сползло назад, застылоКомком, откуда ноздри отрослиИ вздулись губы, сколько надо было.

Лежавший рыло вытянул в пыли,А уши, убывая еле зримо,Как рожки у улитки, внутрь ушли.

Язык, когда-то росший неделимоИ бойкий, треснул надвое, а тот,Двойной, стянулся, — и не стало дыма.

Душа в обличье гадины ползетИ с шипом удаляется в лощину,А тот вдогонку, говоря, плюет.

Он, повернув к ней новенькую спину,Сказал другому* : «Пусть теперь ничком,Как я, Буозо оползет долину».

Так, видел я, менялась естествомСедьмая свалка;* и притом так странно,Что я, быть может, прегрешил пером.

Хотя уж видеть начали туманноМои глаза и самый дух блуждал,Те не могли укрыться столь нежданно,

Чтоб я хромого Пуччо не узнал;Из всех троих он был один нетронутС тех пор, как подошел к подножью скал;

Другой был тот, по ком в Гавилле стонут.*

Песнь двадцать шестая

Круг восьмой — Восьмой ров — Лукавые советчики

Гордись, Фьоренца, долей величавой!Ты над землей и морем бьешь крылом,И самый Ад твоей наполнен славой!

Я пять таких в собранье воровскомНашел сограждан, что могу стыдиться,Да и тебе немного чести в том.

Но если нам под утро правда снится,Ты ощутишь в один из близких дней,К чему и Прато* , как и все, стремится;

Поэтому — тем лучше, чем скорей;Раз быть должно, так пусть бы миновало!С теченьем лет мне будет тяжелей.

По выступам, которые сначалаВели нас вниз, поднялся спутник мой,И я, влекомый им, взошел устало;

И дальше, одинокою тропойМеж трещин и камней хребта крутого,Нога не шла, не подсобясь рукой.

Тогда страдал я и страдаю снова,Когда припомню то, что я видал;*И взнуздываю ум сильней былого,

Чтоб он без добрых правил не блуждал,И то, что мне дала звезда благаяИль кто-то лучший, сам я не попрал.

Как селянин, на холме отдыхая, —Когда сокроет ненадолго взглядТот, кем страна озарена земная,

И комары, сменяя мух, кружат,* —Долину видит полной светлякамиТам, где он жнет, где режет виноград,

Так, видел я, вся искрилась огнямиВосьмая глубь, как только с двух сторонРасщелина открылась перед нами.

И как, конями поднят в небосклон,На колеснице Илия вздымался,А тот, кто был медведями отмщен,

Ему вослед глазами устремлялсяИ только пламень различал едва,Который вверх, как облачко, взвивался,* —

Так движутся огни в гортани рва,И в каждом замкнут грешник утаенный,Хоть взор не замечает воровства.

С вершины моста я смотрел, склоненный,И, не держись я за одну из плит,Я бы упал, никем не понужденный;

И вождь, приметив мой усердный вид,Сказал мне так: «Здесь каждый дух затерянВнутри огня, которым он горит».

«Теперь, учитель, я вполне уверен, —Ответил я. — Уж я и сам постиг,И даже так спросить я был намерен:

Кто в том огне, что там вдали возник,Двойной вверху, как бы с костра подъятый,Где с братом был положен Полиник?»*

«В нем мучатся, — ответил мой вожатый, —Улисс и Диомед,* и так вдвоем,Как шли на гнев,* идут путем расплаты;

Казнятся этим стонущим огнемИ ввод коня, разверзший стены града,Откуда римлян вышел славный дом,*

И то, что Дейдамия в сенях АдаЗовет Ахилла, мертвая, стеня,*И за Палладий* в нем дана награда».

«Когда есть речь у этого огня,Учитель, — я сказал, — тебя молю я,Сто раз тебя молю, утешь меня,

Дождись, покуда, меж других кочуя,Рогатый пламень к нам не подойдет:Смотри, как я склонен к нему, тоскуя».

«Такая просьба, — мне он в свой черед, —Всегда к свершенью сердце расположит;Но твой язык на время пусть замрет.

Спрошу их я; то, что тебя тревожит,И сам я понял; а на твой вопросОни, как греки, промолчат, быть может».

Когда огонь пришел под наш утесИ место и мгновенье подобало,Учитель мой, я слышал, произнес:

«О вы, чей пламень раздвояет жало!Когда почтил вас я в мой краткий час,Когда почтил вас много или мало,

Слагая в мире мой высокий сказ,*Постойте; вы поведать мне повинны,Где, заблудясь, погиб один из вас».*

С протяжным ропотом огонь старинныйКачнул свой больший рог; так иногдаТомится на ветру костер пустынный,

Туда клоня вершину и сюда,Как если б это был язык вещавший,Он издал голос и сказал: «Когда

Расстался я с Цирцеей* , год скрывавшейМеня вблизи Гаэты,* где потомПристал Эней, так этот край назвавший, —

Ни нежность к сыну, ни перед отцомСвященный страх, ни долг любви спокойныйБлиз Пенелопы с радостным челом

Не возмогли смирить мой голод знойныйИзведать мира дальний кругозорИ все, чем дурны люди и достойны.

И я в морской отважился простор,На малом судне выйдя одинокоС моей дружиной, верной с давних пор.

Я видел оба берега, Моррокко,*Испанию, край сардов,* рубежиВсех островов, раскиданных широко.

Уже мы были древние мужи,Войдя в пролив, в том дальнем месте света,Где Геркулес воздвиг свои межи,

Чтобы пловец не преступал запрета;*Севилья справа отошла назад,Осталась слева, перед этим, Сетта* .

«О братья, — так сказал я, — на закатПришедшие дорогой многотрудной!Тот малый срок, пока еще не спят

Земные чувства, их остаток скудныйОтдайте постиженью новизны,Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный!*

Подумайте о том, чьи вы сыны:Вы созданы не для животной доли,Но к доблести и к знанью рождены».

Товарищей так живо укололиМои слова и ринули вперед,Что я и сам бы не сдержал их воли.

Кормой к рассвету, свой шальной полетНа крыльях весел судно устремило,Все время влево уклоняя ход.*

Уже в ночи я видел все светилаДругого остья, и морская грудьСклонившееся наше заслонила.*

Пять раз успел внизу луны блеснутьИ столько ж раз погаснуть свет заемный,*С тех пор как мы пустились в дерзкий путь,

Когда гора* , далекой грудой темной,Открылась нам; от века своегоЯ не видал еще такой огромной.

Сменилось плачем наше торжество:От новых стран поднялся вихрь, с налетаУдарил в судно, повернул его

Три раза в быстрине водоворота;Корма взметнулась на четвертый раз,Нос канул книзу, как назначил Кто-то,*

И море, хлынув, поглотило нас».

Песнь двадцать седьмая