Алан-Рене Лесаж - Похождения Жиль Бласа из Сантильяны

Они уже заканчивали трапезу, а потому находились в самом разгаре диспута. Но едва они меня заметили, как шумный разговор их сменился глубоким молчанием. Нуньес с любезным видом бросился меня встречать и воскликнул:

— Вот сеньор де Сантильяна, соблаговоливший почтить меня своим посещением! Окажите же вместе со мною уважение фавориту первого министра.

При этих словах все сотрапезники также встали, чтобы меня приветствовать, и во внимание к титулу, данному мне Нуньесом, очень почтительно со мною раскланялись. Хотя мне не хотелось ни пить, ни есть, я не мог не усесться за стол вместе с ними и не отвечать на здравицу, провозглашенную в мою честь. Так как мне показалась, что мое присутствие мешает им продолжать непринужденную беседу, то я сказал им:

— Сеньоры, мне сдается, будто я прервал ваш разговор; пожалуйста, продолжайте, а не то я уйду.

— Эти господа, — сказал тогда Фабрисио, — говорили об «Ифигении» Еврипида. Бакалавр Мелькиор де Вильегас, перворазрядный ученый, спрашивал у сеньора дона Хасинто де Ромарате, что его более всего захватило в этой трагедии.

— Да, — подтвердил дон Хасинто, — и я отвечал, что это опасность, в которой находится Ифигения.

— А я, — сказал бакалавр, — возразил ему (и готов это доказать), что вовсе не в этой опасности — истинный интерес пьесы.

— Так в чем же? — воскликнул старый лиценциат Габриель де Леон.

— В ветре, — возразил бакалавр.

Вся компания разразилась смехом при этой реплике, которую и я не принял всерьез. Мне казалось, что Мелькиор сказал это только затем, чтобы повеселить собеседников. Но я не знал этого ученого мужа: то был человек, не понимавший никаких шуток.

— Смейтесь, сколько вам будет угодно, сеньоры, — холодно отвечал он, — я утверждаю, что только ветер должен интересовать, потрясать, волновать зрителя, а вовсе не опасность, угрожающая Ифигении. Представьте себе, — продолжал он, — многочисленную армию, собравшуюся для осады Трои, поймите все нетерпение, переживаемое вождями, желающими поскорее довести свое предприятие до конца и вернуться в Грецию, где они оставили все самое дорогое, богов своего очага, жен и детей. Между тем злобный, противный ветер задерживает их в Авлиде, словно гвоздями прибивает их к гавани, и если он не переменится, то они не сумеют осадить Приамов город. Итак, ветер составляет весь интерес этой трагедии. Я становлюсь на сторону греков, я присоединяюсь к их замыслу. Я хочу только одного: отбытия их флота, и безразличным взглядом смотрю на Ифигению в опасности, ибо ее смерть — это средство, чтобы добиться от богов попутного ветра.

Не успел Вильегас окончить свою речь, как все снова стали потешаться на его счет. У Нуньеса хватило коварства поддержать его мнение, чтобы дать лишнюю пищу насмешникам, которые принялись наперебой отпускать плоские шутки по поводу ветров. Но бакалавр, окинув их всех флегматичным и высокомерным взглядом, назвал их невеждами и вульгарными умами. Я все время ждал, что эти господа вот-вот рассердятся и вцепятся друг другу в гривы, — обычный финал таких дискуссий. Однако на сей раз мои ожидания не оправдались: они удовольствовались тем, что обменялись бранными словами и удалились, наевшись и напившись до отвала.

После их ухода я спросил Фабрисио, почему он больше не живет у своего казначея и не поссорился ли он с ним.

— Поссорился? — отвечал он. — Боже меня упаси! Я теперь больше прежнего дружу с сеньором доном Бельтраном, который разрешил мне поселиться отдельно. Поэтому я нанял этот флигель, чтобы принимать своих друзей и на свободе с ними развлекаться, что мне случается делать очень часто, ибо ты знаешь, что не в моем характере копить несметные богатства для своих наследников. Мое счастье, что я теперь в состоянии каждый день устраивать себе развлечения.

— Я искренне рад, милый мой Нуньес, — ответил я, — и не могу удержаться, чтобы не поздравить тебя вновь с успехом твоей последней трагедии: все восемьсот драм великого Лопе не принесли ему и четверти того, что дал тебе твой «Граф де Сальданья».

КНИГА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА I

Уже около месяца его светлость повторял мне изо дня в день:

— Сантильяна! Приближается время, когда я пущу в ход всю твою ловкость.

Но время это все не приходило. Однако же, наконец, оно пришло, и министр заговорил со мной в таких выражениях:

— Говорят, что в труппе толедских комедиантов имеется молодая актриса, которая славится своим талантом. Утверждают, что она божественно поет и танцует и восхищает зрителей своей декламацией; уверяют даже, будто она красива. Такой перл, конечно, достоин появиться при дворе. Король любит комедию, музыку и танцы; не следует лишать его удовольствия видеть и слышать особу, обладающую столь редкими достоинствами. Поэтому я решил отправить тебя в Толедо, чтобы ты сам мог судить, действительно ли она — такая замечательная артистка. Я буду сообразовываться с тем впечатлением, которое она на тебя произведет, и вполне полагаюсь на твое суждение.

Я отвечал министру, что представлю ему подробный ответ об этом деле, и собрался в дорогу с одним слугой, которого заставил снять министерскую ливрею, дабы проделать все с меньшей оглаской; это очень понравилось его светлости.

Итак, я направился в Толедо и, прибыв туда, пристал на постоялом дворе неподалеку от замка. Не успел я сойти с коня, как гостиник, очевидно, принимая меня за какого-нибудь местного дворянина, сказал мне:

— Сеньор кавальеро, вы, по-видимому, приехали в наш город, чтобы присутствовать при величественной церемонии ауто-да-фе, которая состоится завтра?

Я ответил ему утвердительно, предпочитая оставить его при этом мнении, нежели подать ему повод для расспросов относительно причин, приведших меня в Толедо.

— Вы увидите, — продолжал он, — прекраснейшую процессию, какой еще никогда не бывало: будет, говорят, свыше сотни преступников, а среди них насчитывают более десяти присужденных к сожжению.

В самом деле, на следующее утро, еще до восхода солнца, я услыхал звон всех городских колоколов: этим благовестом давали знать народу, что ауто-да-фе сейчас начнется. Любопытствуя увидеть это торжество, я наскоро оделся и направился к зданию инквизиции. Неподалеку оттуда, а также вдоль всех улиц, по коим должна была пройти процессия, воздвигнуты были помосты, и я за свои деньги поместился на одном из них. Вскоре я увидал знамена инквизиции, а позади них доминиканцев, возглавлявших шествие. Непосредственно за этими добрыми иноками выступали жертвы, которых святая инквизиция сегодня собиралась заклать. Несчастные шли гуськом, с непокрытой головой и босыми ногами; каждый держал в руке свечу, а его восприемник205 шагал рядом с ним. На некоторых преступниках были широкие нарамники из желтого холста, испещренные красными андреевскими крестами и называемые «сан-бенито»; другие носили «карочи», то есть высокие бумажные колпаки в форме сахарных голов, расписанные языками пламени и фигурами дьяволов.

Смотря во все глаза на этих несчастных и всячески стараясь скрыть свое сострадание к ним, дабы мне не вменили этого в преступление, я вдруг узнал среди увенчанных «карочею» преподобного брата Иларио и его сотоварища, брата Амбросио. Они прошли так близко от меня, что я не мог ошибиться.

«Что я вижу? — воскликнул я про себя. — Итак, небо, которому надоела распутная жизнь этих двух негодяев, отдало их в руки инквизиционного суда!»

При этой мысли меня охватило чувство ужаса. Я затрясся всем телом, в голове у меня помутилось, так что я едва не упал в обморок. Моя связь с этими мошенниками, приключение в Хельве, словом, все, что мы вместе проделали, предстало в то мгновение перед моим мысленным взором, и я не знал, как мне благодарить бога за то, что он уберег меня от нарамника и «карочи».

По окончании церемонии я вернулся на постоялый двор, весь дрожа от ужасного зрелища, которое мне пришлось увидать. Но тягостные образы, заполнявшие мое воображение, незаметно рассеялись, и я стал думать только о том, как бы удачнее исполнить поручение, возложенное на меня моим начальником. Я с нетерпением дожидался момента, когда можно будет отправиться в театр, считая, что с этого мне надлежало начать. Как только наступил назначенный час, я пошел в комедийный дом и уселся там рядом с каким-то кавалером ордена Алькантары. Вскоре я завязал с ним разговор.

— Сеньор, — сказал я ему, — дозволено ли будет приезжему обратиться к вам с вопросом?

— Сеньор кавальеро, — ответил он мне крайне вежливо, — я почту это за особую честь.

— Мне очень хвалили толедских комедиантов, — продолжал я. — Не напрасно ли так хорошо о них отзываются?