Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
Собака, которая все чует, пронюхала о разговоре осла с Юпитером и тоже захотела узнать свою долю. И хотя она выказала истинно собачий нрав, возжелав недозволенного — а именно проникнуть в тайну судеб, одним богам открытую, — проступок ее имел оправдание в том, что с вопросом своим она обратилась прямо к Юпитеру, а не поступила так, как иные из моих читательниц, которые, забыв бога и теша дьявола, ходят к ворожеям, к цыганкам гадать на картах и пытать будущее. Где этим мошенницам предсказывать чужую судьбу, коли и своей-то не умеют устроить! Они морочат вас небылицами, обирают всеми правдами и неправдами, а потом, осмеяв и обманув, оставляют вас в дурах.
Словом, пошла собака к Юпитеру с мольбой, чтобы и ей не отказал в милости, какой удостоил ее товарища-осла, и оказал бы ей такое же снисхождение. И было сказано собаке, что ее служба — ходить на охоту, душить зайцев и кроликов, самой же не сметь их трогать, а отдавать всю добычу хозяину. А после, когда она вконец обессилеет и обезножит от трудов и хлопот, ее посадят на цепь и заставят сторожить дом, а на ужин бросят поглодать кость да угостят в придачу палкой. Тогда спросила собака, долго ли ей мучиться, и ответ гласил: тридцать лет. Возроптала бедная собака, предвидя столь нестерпимую участь, но, полагаясь на милость вседержителя, взмолилась, чтобы он пожалел ее и не совершал несправедливости, отказав ей в том, в чем не отказал ослу, — ведь и она божье творение и вернейшее из всех животных; итак, собака попросила сократить ей, как и ослу, срок жизни до десяти лет. Юпитер согласился. И благодарная собака в знак признательности опустила морду к земле, возвращая небу ненужные ей двадцать лет жизни.
Тем временем не дремала и обезьяна, втихомолку подглядывавшая за ослом и собакой, чтобы узнать, чем кончится дело. И так как ей определено все перенимать и со всех обезьянничать, она решила последовать примеру сотоварищей и тоже узнать свою долю, которая, при столь великом милосердии всемогущего, не могла, по ее упованиям, быть жесточе участи осла и собаки.
Пошла она к Юпитеру и вопросила, что с нею станется и какая ей определена служба, ибо надо думать, что и она создана не напрасно. И Юпитер отвечал, что покамест довольно с нее знать, что ее закуют в цепь и привяжут к столбу, чтобы не сбежала; а не то посадят за решетку или ограду, и будет она изнывать летом от жары, дрогнуть зимой от стужи, терпеть голод и жажду и ни одного куска не проглотит спокойно, ибо по сто раз будет напрасно хватать его зубами, и столько же раз ее хлестнут бичом, на потеху и радость зевакам.
Горько стало обезьяне, и залилась бы она слезами, если б умела. Но она стойко выслушала приговор и только спросила, долго ли ей придется терпеть. И в ответ услышала то же, что и другие: тридцать лет. Опечалилась обезьяна, услышав такие слова, однако, веруя в милосердие Юпитера, взмолилась, чтобы он и ей сократил срок до десяти лет, да и того слишком много. Всемогущий смиловался над ней и сделал, как она просила; возблагодарив его и поцеловав ему руку, обезьяна ушла к другим животным.
Напоследок Юпитер сотворил человека, совершеннейшее свое создание, превосходящее всех земных тварей, ибо оно одарено бессмертной душой и божественным разумением. И дал ему Юпитер власть над всем живущим, сделав его всесильным владыкой земли. Радовался человек, видя, что так прекрасен, так дивно создан, так могуч, так взыскан и одарен, и подумалось ему, что столь чудное творение достойно бессмертия. И, припав к стопам Юпитера, вопрошал не о назначении своем, но лишь о сроке жизни.
Юпитер отвечал, что от начала мира всем земным тварям и самому человеку был положен одинаковый век: тридцать лет. Изумился человек, что столь прекрасному созданию отпущен такой краткий срок жизни, которая промелькнет как одно мгновение, и человек, словно цветок-однодневка, увянет, не успев распуститься; едва ноги его высвободятся из чрева матери, как голова уже уйдет в землю, и тело его поглотит могила, и не успеет он насладиться ни жизнью своей, ни красотой земли. И вот, обдумав все, о чем говорили с Юпитером осел, собака и обезьяна, человек пошел ко вседержителю и, кротко потупившись, начал так:
«Выслушай мою смиренную просьбу, всемогущий Юпитер, если не прогневишься и не погнушаешься, ибо я хочу во всем служить и покорствовать твоей божественной воле; темные животные, недостойные твоей милости, отвергли дарованную тобой жизнь, ибо, лишенные разума, не могли понять, как она прекрасна, и вернули тебе двадцать лет из положенного им срока; я же молю тебя: отдай мне их годы, чтобы я мог жить вместо них и служить тебе все это время».
Юпитер выслушал просьбу человека и исполнил его желание, определив, что сначала человек будет жить тридцать человеческих лет, а затем проживет годы, доставшиеся ему от животных: сперва двадцать лет ослиных, исполняя всю ослиную службу, таская тяжести, перевозя грузы, волоча все в дом, чтобы прокормить семью; от пятидесяти до семидесяти лет пойдет у него собачья жизнь, без утех и радостей, и жить он будет как пес, ворча и огрызаясь. Напоследок, от семидесяти до девяноста, он будет доживать обезьяний век, по-обезьяньи искажая свою настоящую природу.
И вот почему те, кто достигает этих лет, силятся, будучи глубокими стариками, выдавать себя за юношей, наряжаться, щеголять, забавляться, волочиться за женщинами и повесничать, прикидываясь не тем, что они есть, подобно обезьяне, которая во всем подражает человеку, но все-таки человеком стать не может.
Страшное это дело, и тяжело видеть, как люди, вопреки своим годам, тщатся извратить истину и обмануть нас при помощи краски, сурьмы и накладок, попирая ногами собственное достоинство. Неужели от этого у них улучшится аппетит, окрепнет сон и пропадут старческие немощи? Или, может быть, вырастут новые зубы взамен выпавших или перестанут выпадать те, что еще остались? Или в тело вольются новые силы, и старая, охладелая кровь снова станет быстрой и жаркой? Или от этого им прибудет власти и почета? Или люди перестанут посмеиваться у них за спиной, злословить и обсуждать, кто применяет лучшие притирания: такой-то или такой-то?
Я не спроста завел речь об этом предмете: он близко касается двух кабальеро, членов вышеуказанного малопочтенного братства; они-то и подали повод для моих рассуждений. Как я уже говорил, французский посол, мой господин, был человек богатый и гостеприимный и никогда не садился за стол один. Однако не все гости были равно ему приятны, и вот однажды получилось, что на званый ужин в честь испанского посла и других важных господ пожаловали двое таких непрошеных гостей.
Были они не простого звания: один капитан, другой — ученый богослов, но оба донельзя нудные и несносные, на что господин мой жаловался уже не раз. Высоко уважая людей одаренных, он не переносил злостных обманщиков и не терпел вранья даже под видом шутки. Лицемеров же и льстецов попросту ненавидел, ибо ценил в обращении прямоту, искренность и чистосердечие и в этом полагал истинную мудрость.
И хотя те двое были так ему противны не без причины, однако в нашем расположении к одним и нерасположении к другим есть нечто свыше исходящее, а на капитане и докторе богословия сие влияние небесных сил сказывалось особенно заметно, ибо и тот и другой были ненавистны решительно всем.
Хозяин мой был бы рад от них отделаться, но не знал как: встретив его еще на улице, они увязались за ним в дом. Пришлось пригласить их к трапезе и посадить за стол. Нет на свете худшей докуки, чем докучный гость.
Едва господин мой вошел в комнаты, как по лицу его я увидел, что он крепко раздосадован. Я пристально на него посмотрел, он показал глазами на этих двух сеньоров, все было ясно без слов, и я обрадовался, предвкушая потеху. Однако до времени я помалкивал, не подавая вида, что озабочен: надо было измыслить такую штуку, чтобы употребить нелюбезных хозяину посетителей для увеселения и забавы и тем заставить их заплатить за угощение. Я тут же придумал смешную проделку, что особого труда не стоило, — оба гостя сами на нее напрашивались и подали мне совершенно готовую мысль. Однако я решил выждать и приступить к делу попозже, когда гости станут восприимчивее к шуткам. Ведь известно, что пустой желудок не дружит с улыбкой, а голод не в ладах со смехом: чем сытее, тем веселее.
Столы были накрыты. Подали кушанья. Раздались первые тосты. Когда же у гостей кровь заиграла в жилах и разговор стал перескакивать с одного на другое, а со стола еще не было убрано и тазов для мытья рук не подавали, я подошел сбоку к капитану и сказал ему на ухо что-то смешное. Он рассмеялся, пригнул к себе мою голову и тоже что-то мне шепнул; так мы с ним секретничали довольно долго.
Наконец, почувствовав, что пришло время, я сказал вслух, с самым простодушным видом, как будто у нас о том и шел разговор:
— Нет, нет, сеньор капитан, увольте! Если ваша милость желаете сказать ему это в лицо, то в добрый час: у вас у самого есть язык, да и руки, если придется подкрепить свои слова; бедному же слуге, вроде меня, не пристало шутить эдакие шутки, да еще с сеньором доктором, которого я глубоко почитаю.
