Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
И заметьте, как даже невзгоды передаются по наследству: все вокруг уже открыто и вслух обвиняли меня в том, что я совсем сбил с толку моего господина, а он в награду сделал из меня этакого Адониса, раздушенного красавчика и франта. Недаром о нашем брате щеголе идет дурная слава! Злоречие не щадит даже добродетельного человека; чему же удивляться, если оно не дает спуску дрянному? Каков есть, такова и честь.
Глуп я был, когда на это обижался и требовал к себе уважения. Кирпичом и известкой людям рта не заложишь, коли дела наши сами вопиют о себе; узду на пересуды не накинешь; молву останавливать — что в чистом поле ворота ставить. Какой толк просить, чтобы люди замолчали, требовать, чтобы не думали, и отрицать то, что все твердят в один голос? Напрасный труд: все равно что в решето ветер ловить.
Но не дурни ли и господа наши, если воображают, что их дельце, попавши в наши руки, может идти успешно и к тому же без огласки? Одно я знаю: влюбленного никакими доводами не вразумишь. Эту болезнь не излечит ни Бартоло[27], ни Аристотель, ни Гален[28]; не помогут ни советы, ни рацеи, ни лекарства; ему не втолкуешь, что пользоваться нашими услугами — все равно что объявить во всеуслышание свою цель. Ведь нашему брату довольно дважды заглянуть в чей-нибудь дом, а господину разок пройтись под окнами, как об этом начинают все воробьи на крышах чирикать.
Но я в ту пору печалился лишь о том, что на верхней губе и на подбородке у меня начинали расти волосы, которые я тщательно соскребал; а добрые люди говорили мне прямо в лицо, покрытое первым пушком, что они обо мне думают.
Поскольку же изящным херувимчикам-пажам самой природою назначено быть служителями Венеры и Купидона, то чем больше я приглаживался и охорашивался, тем больше меня срамили и поносили.
Я заботился о чистоте своего платья, о чистоте же совести думал мало, и за это меня обливали грязью. Дошло до того, что меня и в глаза и за глаза честили последними словами. Сколько я ни кричал, что все они мерзавцы и клеветники, они только посмеивались в кулак, зная про себя, что правда, а что ложь. Они осыпали меня нешуточными оскорблениями, моя же брань только смешила их. Слова мои щекотали, как соломинки, их насмешки разили, точно палицы с железной оковкой.
Разумный человек не обращает внимания на слова, а смотрит, кто их говорит. Напротив того, есть люди, уж не знаю, назвать ли их умными или дураками, которые обижаются даже на иное слово своей возлюбленной, как будто оно может быть для них оскорбительно, и даже готовы мстить, безрассудно пороча ее имя и нанося ей смертельные обиды.
Я не мог ни спорить, ни драться со всеми моими ненавистниками. Понимая, что они правы, я старался пропускать их брань мимо ушей. Христианское смирение велит терпеливо сносить обиды; но я терпел не из смирения, а по трусости и малодушию и молча выслушивал оскорбления, потому что другого выхода у меня не было.
Во мне не оставалось уже и тени стыда: снявши голову, по волосам не плачут! Я отделывался зубоскальством и шуточками.
Порядочный человек предпочел бы любые муки столь позорному благоденствию. Но я, словно дыня, был уже с гнильцой, подпортился с одного боку. Нисколько не помышляя об исправлении, я даже гордился собой и сам подсказывал ругателям бранные слова, давая этим понять, что ничуть не смущен и не обижен. В противном случае мне не давали бы проходу, и я бы совсем пропал.
Этими уловками удавалось охладить пыл преследователей. Да иного пути и не было. Вздумай я прибегнуть к более благородному способу самозащиты, я бы ничего не добился и только раздул бы пламя, пытаясь гасить его паклей да смолой.
Спрячься, словно улитка, в свою раковину, приготовься сносить удары, заткни уши и проглоти язык, коли стал сидельцем в лавке порока. И не надейся, что, ведя дурную жизнь, заслужишь добрую славу. Как поживешь, так и прослывешь; а уважают лишь тех, кто достоин уважения.
ГЛАВА III
Гусман де Альфараче рассказывает историю, случившуюся с капитаном и ученым богословом, оказавшимися на званом ужине у французского посла
Столь сходны между собою ложь и обман, что вряд ли кто сумеет их различить. Имена у них разные, а суть одна, ибо нет лжи без обмана, а обмана без лжи.
Лжец обманывает, обманщик лжет. Но раз уж их назвали по-разному, я последую за обычаем и скажу, что обман так же отличается от истины, а ложь от правды, как отражение в зеркале от самого предмета. Тем-то и опасен обман, оттого-то и пригоден для всякого недоброго дела, что на первых порах его трудно распознать, ибо он во всем подобен добру, имеет ту же стать, вид и обличье и потому творит зло, не встречая отпора.
Мрежи обмана вяжутся из такого тонкого волоса, что рядом с ним сеть, которую бог Вулкан выковал (как о том повествуют поэты) для поимки прелюбодея, показалась бы сплетенной из грубой бечевы. Эта снасть столь прозрачна и неуловима, что ни зоркий глаз, ни острый ум, ни испытанная осторожность не могут ее приметить. Она коварно расстелена на дороге, и мы попадаемся тем верней, чем спокойней и беспечнее на нее ступаем. И так крепки тенета обмана, что никому еще не удавалось вырваться из них целу и невредиму.
Вот почему обман почитается, и справедливо, худшим злом на земле: у него медовый язык и каменное сердце; он носит власяницу, но так, чтобы она не поцарапала его тела; у него изможденное лицо и жирное брюхо; он пышет здоровьем, а стонет, точно умирающий.
Он строит сочувственную мину, пускает слезу, бьет себя в грудь и простирает руки — чтобы задушить нас в объятиях. И подобно тому как над птицами царствует орел, над зверями — лев, над рыбами — кит, а над змеями — василиск, так среди всех зол самым опасным и могущественным является обман.
Словно аспид, умерщвляет он свою жертву, убаюкав ее сладким сном. Словно голос сирены, губит, чаруя слух. Он обещает мир, клянется в дружбе, но, поправ божественный закон, топчет добродетель ногами и с презрением над нею глумится. Он сулит радость, манит надеждой, но все его посулы лживы, а исполнение откладывается на завтра. И как дом строится из множества кирпичей, так и обман слагается из многих хитростей, направленных к общей цели.
Обман — палач всех добрых чувств, ибо надетая им личина святости располагает к доверию и гонит прочь страх и опасение. Он приближается к нам в образе благочестивого паломника, тая злобный умысел. И так прилипчива эта зараза, что ею отравлены не только люди, но и птицы и звери. Даже рыбы прибегают к обману, чтобы уберечься от опасности. Растения и деревья обманывают нас кудрявой листвой, обещая пышный цвет и сочный плод, но срок приходит, а на ветвях нет ни цветов, ни плодов. Бесчувственные камни и те обманывают глаз притворным блеском и лгут, выдавая себя за драгоценные. Время, события, чувства обманывают нас; а наипаче всего — заветнейшие наши помыслы.
Все вокруг обман, и все мы прибегаем к обману, коего бывает четыре вида. И первый из них — когда один человек задумывает обмануть другого и затея его удается. Так сделал один студент из Алькала-де-Энарес; в один прекрасный день он спохватился, что пасха на носу, а встретить ее нечем; и вспомнил про своего соседа — не затем, чтобы сотворить ему добро, а затем, что тот держал изрядный птичий двор. Был этот сосед весьма беден и жил подаянием, что не мешало ему быть скупердяем и скрягой. Кур он кормил тем хлебом, что выпрашивал Христа ради, и сам спал в том же сарае, где запирал их на ночь.
Студент прикидывал и так и этак, но не мог измыслить ни единого способа похитить соседских кур; грабить средь бела дня он не решался, а ночью хозяин не смыкал глаз. В конце концов хитреца осенила славная мысль. Он взял запечатанный конверт, обозначил на нем награду, обещанную за доставку письма, и адресовал его в Мадрид, на имя некоего весьма знатного и сановного кабальеро. Затем прокрался до рассвета к жилищу бедняка и положил письмо на пороге, чтобы тот сразу его заметил, когда отворит дверь. Поутру старик поднялся, увидел письмо и подобрал его, желая узнать, что там написано.
Студент, как бы случайно, проходил в это время по улице, и бедняк попросил его прочесть надпись на конверте. «Мне бы найти такое письмо! — сказал студент. — Этот конверт адресован богатому сеньору, проживающему в Мадриде, а тому, кто доставит письмо, незамедлительно уплатят два дуката».
У бедного старика глаза разгорелись. Подумал он, что день пути не такая уж большая тягота: в полдень он будет на месте, а к ночи успеет с обозом воротиться домой. Подсыпав курам корму, он запер их в сарае и отправился с письмом в Мадрид.
Едва стемнело, студент перескочил через ограду, разобрал сарайчик, перехватал кур, оставив на месте только петуха с надетым на голову колпачком, и был таков.
Вернувшись домой только под утро, хозяин увидел это разорение и понял, что его ловко надули, да еще понапрасну гоняли в Мадрид, так как означенного на конверте кабальеро там не оказалось. Пришлось им с петухом горько оплакивать свое сиротство и вдовство.
