Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
Наконец, почувствовав, что пришло время, я сказал вслух, с самым простодушным видом, как будто у нас о том и шел разговор:
— Нет, нет, сеньор капитан, увольте! Если ваша милость желаете сказать ему это в лицо, то в добрый час: у вас у самого есть язык, да и руки, если придется подкрепить свои слова; бедному же слуге, вроде меня, не пристало шутить эдакие шутки, да еще с сеньором доктором, которого я глубоко почитаю.
— В чем дело, Гусманильо? — спросил мой хозяин, а вслед за ним и все гости, и я ответил:
— Не знаю, право, как и сказать. Сеньор капитан, видно, хочет удостоить меня тонзуры, жалует церковный сан и задумал стравить меня с сеньором доктором богословия, чтобы мы померялись силами.
Капитан остолбенел, услышав эту ложь, но, еще не понимая, куда я клоню, молча улыбался. Испанский же посол сказал:
— Дружище Гусман, клянусь головой, ты должен объясниться. Скажи-ка нам, почему ты разом и смеешься и хмуришься? Тут что-то есть.
— Ну, коли ваше сиятельство голову прозакладывали, придется мне развязать язык, хотя и против воли. Спешу заявить, что говорю из-под палки; всякий заговорит, когда его станут тащить за язык клещами. Знайте же, ваше сиятельство, что сеньор капитан подбивал меня сыграть шутку с сеньором богословом, а именно — отхватить ножницами клок его бороды. Сеньор капитан говорит, что борода у сеньора доктора похожа по виду на фламандскую пивную кружку и что на ночь сеньор доктор зажимает ее меж двух дощечек, словно гитару в футляре; к утру она становится ровной и гладкой, с аккуратными углами, и все волоски вытянуты и выпрямлены один к одному, чтобы казались длиннее; сеньор доктор якобы полагает, что если он украсит себя такой бородой, да еще докторской ермолкой, то ученость отпечатается на нем так же четко и разборчиво, как буквы на страницах молитвенника. Как будто в бороде-то и состоит вся наука! Как будто мы не сумеем отличить бросовую клячу от кровного рысака! Видали мы и тех и других, да и глупость с длиннющим хвостом. Головы у них что дыни, обманчивы на вид: думаешь, сортовая, а приглядишься — простая тыква. Сеньор капитан хотел, чтобы я все это высказал как бы от себя, а я говорю: нет уж, слуга покорный, сами говорите.
Капитан только крестился, со смехом слушая эти выдумки; смеялись и остальные гости, не зная, верить ли, что все это правда.
Сеньор же богослов, отупев от сытости, не сразу сообразил, рассердиться ему или посмеяться вместе с другими. Однако на него были устремлены взоры всех сотрапезников; тогда, подавшись вперед и поспешно проглотив застрявший во рту кусок, он сказал:
— Монсьёр, если бы сан мой позволял требовать удовлетворения, к коему вопиет столь неслыханная дерзость, поверьте, ваше сиятельство, что я исполнил бы долг чести, завещанный мне предками. Но ваше присутствие, милостивый сеньор, лишает меня всякого иного оружия, кроме языка; дозвольте же спросить сеньора капитана, сколько ему лет? Если правда, что он служил императору Карлу Пятому и участвовал в деле под Тунисом[30], то почему в бороде у него нет ни одного седого волоса, тогда как на голове нет ни одного черного? А если он так молод, как кажется на вид, то зачем выдает себя за участника столь давних событий? Пусть откроет нам, в каком Иордане он купается и какому святому молится, чтобы и мы знали, кому при нужде поставить свечечку! Пусть говорит без утайки. Съел кус, дай и другим. Коли он пошел с козыря, так и я не хочу остаться без взятки. Так не бывает, чтобы снести вещь в заклад, да вдруг забрать ее без выкупа!
Гости снова расхохотались, а мой хозяин громче всех, ибо речь шла о пороках, которыми он гнушался более всего и всегда стремился их искоренять. И, обратившись ко мне, он сказал:
— А теперь, Гусманильо, открой нам, что ты сам об этом думаешь? Разреши загадку, которую задал.
И тогда я ответил:
— Могу сказать только одно, ваше сиятельство: язык у обоих сеньоров правдивый, а вот бороды у них фальшивят.
ГЛАВА IV
Оскорбленный богослов, которого Гусманильо осрамил при гостях, хочет с ним расправиться; его унимает хозяин дома, по чьей просьбе один из гостей рассказывает историю, случившуюся при дворе коннетабля Кастилии дона Альваро де Луна[31]
Острое словцо было подхвачено с восторгом, все его повторяли и смеялись до упаду; богослов же так разозлился, что под конец гости и сами были не рады, что с ним связались. Но испанский посол, человек весьма благоразумный, поспешил унять разгоравшуюся ссору и обратить дело в шутку.
Капитан был малый простой и покладистый, как подобает солдату. Он смеялся от души и, осеняя себя крестным знамением, божился, что ничего такого мне не говорил и даже в мыслях не имел. И как человек, уже давно притерпевшийся к шуточкам, куда более забористым, чем все сказанное доктором, капитан рассудил, что тот был по-своему прав, защищаясь от неожиданного нападения, и посему предпочел оставить эту выходку без внимания.
Доктор же, удостоверившись, что единственным виновником его посрамления был я, так на меня взъелся, что от злости начал давиться словами и ни одного не мог выговорить до конца. Если он не вскочил с места и не набросился на меня с кулаками, то лишь потому, что его крепко держали. Не зная, чем мне отомстить, он дал волю языку и стал поносить меня последними словами, но я пропускал его брань мимо ушей и даже поддразнивал его, чтобы разозлить еще больше.
Видя, что я только посмеиваюсь, он совсем остервенел и распустил язык. Его яростные ругательства посыпались и на других сотрапезников, за малым исключением, а вернее, без всяких исключений, и дело приняло бы скверный оборот, если бы мой господин не утихомирил буяна, убедившись, что один озлившийся дурак может поднять такой содом, что многим умным станет тошно.
Хозяин кое-как отвлек и урезонил сеньора богослова. И чтобы поставить на этом крест и переменить разговор, повернулся к дону Чезаре, тому самому кабальеро из Неаполя, который рассказывал историю Доридо и Клоринии, и сказал ему:
— Сеньор Чезаре, всему Риму, и в том числе присутствующим тут господам, стало известно о смерти прекрасной Клоринии. Мы были бы весьма признательны, если бы вы рассказали нам, что сталось с верным Доридо, судьба которого сильно меня занимает.
— Со временем все это узнается, ваше сиятельство, — сказал Чезаре, — а сейчас говорить об этом было бы неуместно; повесть о столь великих бедах и скорбях будет некстати после того, чему мы были здесь свидетелями. Однако ужин подходит к концу, теперь самое время перейти к приятной беседе, и я охотно рассказал бы другую историю, которая лучше придется к случаю и тоже доставит вам удовольствие, ибо все это быль и чистая правда.
Одобрив его намерение, гости приготовились слушать, и он начал так:
— Случилось это в Вальядолиде, где находилась тогда резиденция коннетабля Кастилии, дона Альваро де Луна, достигшего к тому времени вершины своего могущества. Летом дон Альваро любил вставать задолго до рассвета и совершать небольшие прогулки, дабы насладиться утренней прохладой; немного размявшись, он возвращался домой, прежде чем летнее солнце начинало припекать. Но однажды, загулявшись дольше обыкновенного в саду на берегу речки Писуэрги и любуясь прекрасной растительностью, веселыми рощами, чудными цветами и наливными плодами, он не заметил, как прошло время и наступил сильный зной. Боясь идти домой под палящими солнечными лучами и не имея желания покинуть столь приятное место, коннетабль решил остаться там на весь день. А чтобы скоротать время, пока слуги готовили все для трапезы, он предложил двум кабальеро из своей свиты, дону Луису де Кастро и дону Родриго де Монтальво, рассказать какое-нибудь из любовных приключений, в которых им довелось испытать большие опасности и тревоги. Оба молодых сеньора были из числа самых блестящих, знатных, образованных, изящных и прекрасных собой кавалеров, оба отличались во всех играх и состязаниях и бесспорно могли наилучшим образом удовлетворить пожелание дона Альваро. Желая еще больше их раззадорить, он обещал подарить свой драгоценный перстень с бриллиантом тому, чей рассказ окажется занимательней.
Первым заговорил дон Луис и начал так:
«Весьма возможно, сеньор коннетабль, что иной несчастливый любовник, повествуя о своих горестях, уснастил бы рассказ описаниями чувств, преувеличениями и риторическими фигурами, дабы подействовать на слушателей изяществом слога. Такого рода повести нередко встречаются в книгах. Однако я сомневаюсь, чтобы в наше время с кем-нибудь другим случилось такое необычайное, из ряда вон выходящее приключение, какое довелось пережить мне; я расскажу вам о нем без всяких ухищрений, передав все так, как оно произошло в действительности. Судите сами, ваша светлость, сколь много я претерпел.
