Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь четырнадцатая

Круг седьмой — Третий пояс — Насильники над божеством

Объят печалью о местах, мне милых,Я подобрал опавшие листыИ обессиленному возвратил их.

Пройдя сквозь лес, мы вышли у черты,Где третий пояс лег внутри второгоИ гневный суд вершится с высоты.

Дабы явить, что взору было ново,Скажу, что нам, огромной пеленой,Открылась степь, где нет ростка живого.

Злосчастный лес ее обвил* каймой,Как он и сам обвит рекой горючей;Мы стали с краю, я и спутник мой.

Вся даль была сплошной песок сыпучий,Как тот, который попирал Катон* ,Из края в край пройдя равниной жгучей.

О божья месть, как тяжко устрашенБыть должен тот, кто прочитает ныне,На что мой взгляд был въяве устремлен!

Я видел толпы голых душ в пустыне:Все плакали, в терзанье вековом,Но разной обреченные судьбине.

Кто был повержен навзничь, вверх лицом,Кто, съежившись, сидел на почве пыльной,А кто сновал без устали кругом.*

Разряд шагавших самый был обильный;Лежавших я всех меньше насчитал,Но вопль их скорбных уст был самый сильный.

А над пустыней медленно спадалДождь пламени, широкими платками,Как снег в безветрии нагорных скал.

Как Александр, под знойными лучамиСквозь Индию ведя свои полки,Настигнут был падучими огнями

И приказал, чтобы его стрелкиУсерднее топтали землю, зная,Что порознь легче гаснут языки,* —

Так опускалась вьюга огневая;И прах пылал, как под огнивом трут,Мучения казнимых удвояя.

И я смотрел, как вечный пляс ведутХудые руки, стряхивая с телаТо здесь, то там огнепалящий зуд.

Я начал: «Ты, чья сила одолелаВсе, кроме бесов, коими закрытНам доступ был у грозного предела,*

Кто это, рослый, хмуро так лежит,*Презрев пожар, палящий отовсюду?Его и дождь, я вижу, не мягчит».

А тот, поняв, что я дивлюсь, как чуду,Его гордыне, отвечал, крича:«Каким я жил, таким и в смерти буду!

Пускай Зевес замучит ковача,*Из чьей руки он взял перун железный,Чтоб в смертный день меня сразить сплеча,

Или пускай работой бесполезнойВсех в Монджибельской кузне* надорвет,Вопя: «Спасай, спасай, Вулкан любезный!»,

Как он над Флегрой* возглашал с высот,И пусть меня громит грозой всечасной, —Веселой мести он не обретет!»

Тогда мой вождь воскликнул с силой страстной,Какой я в нем не слышал никогда:«О Капаней, в гордыне неугасной —

Твоя наитягчайшая беда:Ты сам себя, в неистовстве великом,Казнишь жесточе всякого суда».

И молвил мне, с уже спокойным ликом:«Он был один из тех семи царей,Что осаждали Фивы; в буйстве диком,

Гнушался богом — и не стал смирней;Как я ему сказал, он по заслугамУкрашен славой дерзостных речей.

Теперь идем, как прежде, друг за другом;Но не касайся жгучего песка,А обходи, держась опушки, кругом».

В безмолвье мы дошли до ручейка,Спешащего из леса быстрым током,Чья алость мне и до сих пор жутка.

Как Буликаме убегает стоком,В котором воду грешницы берут,Так нистекал и он в песке глубоком.*

Закраины, что по бокам идут,И дно его, и склоны — камнем стали;Я понял, что дорога наша — тут.

«Среди всего, что мы с тобой видалиС тех самых пор, как перешли порог,Открытый всем входящим, ты едва ли

Чудеснее что-либо встретить мог,Чем эта речка, силой испареньяСмиряющая всякий огонек».

Так молвил вождь; взыскуя поученья,Я попросил, чтоб, голоду вослед,Он мне и пищу дал для утоленья.

«В средине моря, — молвил он в ответ, —Есть ветхий край, носящий имя Крита,Под чьим владыкой был безгрешен свет.*

Меж прочих гор там Ида знаменита;Когда-то влагой и листвой блестя,Теперь она пустынна и забыта.

Ей Рея вверила свое дитя,Ища ему приюта и опекиИ плачущего шумом защитя.*

В горе стоит великий старец некий;Он к Дамиате обращен спинойИ к Риму, как к зерцалу, поднял веки.

Он золотой сияет головой,А грудь и руки — серебро литое,И дальше — медь, дотуда, где раздвой;

Затем — железо донизу простое,Но глиняная правая плюсна,И он на ней почил, как на устое.*

Вся плоть, от шеи вниз, рассечена,И капли слез сквозь трещины струятся,И дно пещеры гложет их волна.

В подземной глубине из них родятсяИ Ахерон, и Стикс, и Флегетон;Потом они сквозь этот сток стремятся,

Чтоб там, внизу, последний минув склон,Создать Коцит; но умолчу про это;Ты вскоре сам увидишь тот затон».*

Я молвил: «Если из земного светаДосюда эта речка дотекла,Зачем она от нас таилась где-то?»

И он: «Вся эта впадина кругла;Хотя и шел ты многими тропамиВсе влево, опускаясь в глубь жерла,

Но полный круг еще не пройден нами;*И если случай новое принес,То не дивись смущенными очами».

«А Лета где? — вновь задал я вопрос. —Где Флегетон? Ее ты не отметил,А тот, ты говоришь, возник из слез».

«Ты правильно спросил, — мой вождь ответил.Но в клокотаньи этих алых водОдну разгадку ты воочью встретил.*

Придешь и к Лете, но она течетТам, где душа восходит к омовенью,Когда вина избытая спадет».

Потом сказал: «Теперь мы с этой сенью*Простимся; следуй мне и след храни:Тропа идет вдоль русла, по теченью,

Где влажный воздух гасит все огни».

Песнь пятнадцатая

Круг седьмой — Третий пояс (продолжение) — Насильники над естеством (содомиты)

Вот мы идем вдоль каменного края;А над ручьем обильный пар встает,От пламени плотину избавляя.

Как у фламандцев выстроен оплотМеж Бруджей и Гвидзантом, чтоб заранеПредотвратить напор могучих вод,

И как вдоль Бренты строят падуане,Чтоб замок и посад был защищен,Пока не дышит зной на Кьярентане,*

Так сделаны и эти,* с двух сторон,Хоть и не столь высоко и широкоИх создал мастер, кто бы ни был он.

Уже от рощи были мы далеко,И сколько б я ни обращался раз,Я к ней напрасно устремлял бы око.

Навстречу нам шли тени и на насСмотрели снизу, глаз сощуря в щелку,Как в новолунье люди, в поздний час,

Друг друга озирают втихомолку;И каждый бровью пристально повел,Как старый швец, вдевая нить в иголку.

Одним из тех, кто, так взирая, шел,Я был опознан. Вскрикнув: «Что за диво!»Он ухватил меня за мой подол.

Я в опаленный лик взглянул пытливо,Когда рукой он взялся за кайму,И темный образ явственно и живо

Себя открыл рассудку моему;Склонясь к лицу, где пламень выжег пятна:«Вы, сэр Брунетто* ?» — молвил я ему.

И он: «Мой сын, тебе не неприятно,Чтобы, покинув остальных, с тобойЛатино чуточку прошел обратно?»

Я отвечал: «Прошу вас всей душой;А то, хотите, я присяду с вами,Когда на то согласен спутник мой».

И он: «Мой сын, кто из казнимых с намиПомедлит миг, потом лежит сто лет,Не шевелясь, бичуемый огнями.

Ступай вперед; я — низом, вам вослед;Потом вернусь к дружине, вопиющейО вечности своих великих бед».

Я не посмел идти равниной жгущейБок о бок с ним; но головой поник,Как человек, почтительно идущий.

Он начал: «Что за рок тебя подвигСпуститься раньше смерти в царство это?И кто, скажи мне, этот проводник?»

«Там, наверху, — я молвил, — в мире света,В долине заблудился я одной,Не завершив мои земные лета.

Вчера лишь утром к ней я стал спиной,Но отступил; тогда его я встретил,И вот он здесь ведет меня домой».

«Звезде твоей доверься,* — он ответил, —И в пристань славы вступит твой челнок,Коль в милой жизни верно я приметил.

И если б я не умер в ранний срок,*То, видя путь твой, небесам угодный,В твоих делах тебе бы я помог.

Но этот злой народ неблагородный,Пришедший древле с Фьезольских высотИ до сих пор горе и камню сродный,*

За все добро врагом тебя сочтет:Среди худой рябины не присталоСмоковнице растить свой нежный плод.

Слепыми их прозвали изначала;*Завистливый, надменный, жадный люд;Общенье с ним тебя бы запятнало.

В обоих станах,* увидав твой труд,Тебя взалкают;* только по-пустому,И клювы их травы не защипнут.

Пусть фьезольские твари,* как солому,Пожрут себя, не трогая росток,Коль в их навозе место есть такому,

Который семя чистое сберегТех римлян, что когда-то основалисьВ гнездилище неправды и тревог».*

«Когда бы все мои мольбы свершались, —Ответил я, — ваш день бы не угас,И вы с людьми еще бы не расстались.

Во мне живет, и горек мне сейчас,Ваш отчий образ, милый и сердечный,Того, кто наставлял меня не раз,

Как человек восходит к жизни вечной;*И долг пред вами я, в свою чреду,Отмечу словом в жизни быстротечной.

Я вашу речь запечатлел и жду,Чтоб с ней другие записи* сличилаТа, кто умеет,* если к ней взойду.

Но только знайте: лишь бы не корилаМне душу совесть, я в сужденный мигГотов на все, что предрекли светила.

К таким посулам* я уже привык;Так пусть Фортуна колесом вращает,Как ей угодно, и киркой — мужик!»

Тут мой учитель* на меня взираетЧрез правое плечо и говорит:«Разумно слышит тот, кто примечает».

Меж тем и сэр Брунетто не молчитНа мой вопрос, кто из его собратий*Особенно высок и знаменит.

Он молвил так: «Иных отметить кстати;Об остальных похвально умолчать,Да и не счесть такой обильной рати.

То люди церкви, лучшая их знать,Ученые, известные всем странам;Единая пятнает их печать.

В том скорбном сонме — вместе с Присцианом*Аккурсиев Франциск;* и я готовСказать, коль хочешь, и о том поганом,

Который послан был рабом рабовОт Арно к Баккильоне, где и скинулПлотской, к дурному влекшийся, покров.*

Еще других я назвал бы; но минулНедолгий срок беседы и пути:Песок, я вижу, новой пылью хлынул;

От этих встречных должен я уйти,Храни мой Клад* , я в нем живым остался;Прошу тебя лишь это соблюсти».

Он обернулся и бегом помчался,Как те, кто под Вероною бежитК зеленому сукну, причем казался

Тем, чья победа, а не тем, чей стыд.*

Песнь шестнадцатая