Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь тринадцатая

Круг седьмой — Второй пояс — Насильники над собою и над своим достоянием

Еще кентавр не пересек потока,Как мы вступили в одичалый лес,Где ни тропы не находило око.

Там бурых листьев сумрачен навес,Там вьется в узел каждый сук ползущий,Там нет плодов, и яд в шипах древес.

Такой унылой и дремучей пущиОт Чечины и до Корнето* нет,Приют зверью пустынному дающей.

Там гнезда гарпий, их поганый след,Тех, что троян, закинутых кочевьем,Прогнали со Строфад предвестьем бед.*

С широкими крылами, с ликом девьим,Когтистые, с пернатым животом,Они тоскливо кличут по деревьям.

«Пред тем, как дальше мы с тобой пойдем, —Так начал мой учитель, наставляя, —Знай, что сейчас мы в поясе втором,

А там, за ним, пустыня огневая.Здесь ты увидишь то, — добавил он, —Чему бы не поверил, мне внимая».

Я отовсюду слышал громкий стон,Но никого окрест не появлялось;И я остановился, изумлен.

Учителю, мне кажется, казалось,Что мне казалось, будто это крикТолпы какой-то, что в кустах скрывалась.

И мне сказал мой мудрый проводник:«Тебе любую ветвь сломать довольно,Чтоб домысел твой рухнул в тот же миг».

Тогда я руку протянул невольноК терновнику и отломил сучок;И ствол воскликнул: «Не ломай, мне больно!»

В надломе кровью потемнел ростокИ снова крикнул: «Прекрати мученья!Ужели дух твой до того жесток?

Мы были люди, а теперь растенья.И к душам гадов было бы грешноВыказывать так мало сожаленья».

И как с конца палимое бревноОт тока ветра и его накалаВ другом конце трещит и слез полно,

Так раненое древо источалоСлова и кровь; я в ужасе затих,И наземь ветвь из рук моих упала.

«Когда б он знал, что на путях своих, —Ответил вождь мой жалобному звуку, —Он встретит то, о чем вещал мой стих,*

О бедный дух, он не простер бы руку.Но чтоб он мог чудесное познать,Тебя со скорбью я обрек на муку.

Скажи ему, кто ты; дабы воздатьТебе добром, он о тебе вспомянетВ земном краю, куда взойдет опять».

И древо: «Твой призыв меня так манит,Что не могу внимать ему, молча;И пусть не в тягость вам рассказ мой станет.

Я тот,* кто оба сберегал ключа*От сердца Федерика и вращал ихК затвору и к отвору, не звуча,

Хранитель тайн его, больших и малых.Неся мой долг, который мне был свят,Я не щадил ни сна, ни сил усталых.

Развратница* , от кесарских палатНе отводящая очей тлетворных,Чума народов и дворцовый яд,

Так воспалила на меня придворных,Что Август* , их пыланьем воспылав,Низверг мой блеск в пучину бедствий черных

Смятенный дух мой, вознегодовав,Замыслил смертью помешать злословью,И правый стал перед собой неправ.*

Моих корней клянусь ужасной кровью,Я жил и умер, свой обет храня,И господину я служил любовью!

И тот из вас, кто выйдет к свету дня,Пусть честь мою излечит от извета,Которым зависть ранила меня!»

«Он смолк, — услышал я из уст поэта. —Заговори с ним, — время не ушло, —Когда ты ждешь на что-нибудь ответа».

«Спроси его что хочешь, что б моглоБыть мне полезным, — молвил я, смущенный. —Я не решусь; мне слишком тяжело».

«Вот этот, — начал спутник благосклонный, —Готов свершить тобой просимый труд.А ты, о дух, в темницу заточенный,

Поведай нам, как душу в плен берутУзлы ветвей; поведай, если можно,Выходят ли когда из этих пут».

Тут ствол дохнул огромно и тревожно,И в этом вздохе слову был исход:«Ответ вам будет дан немногосложно.

Когда душа, ожесточась, порветСамоуправно оболочку тела,Минос* ее в седьмую бездну шлет.

Ей не дается точного предела;Упав в лесу, как малое зерно,Она растет, где ей судьба велела.

Зерно в побег и в ствол превращено;И гарпии, кормясь его листами,Боль создают и боли той окно.*

Пойдем и мы за нашими телами,*Но их мы не наденем в Судный день:Не наше то, что сбросили мы сами.*

Мы их притащим в сумрачную сень,И плоть повиснет на кусте колючем,Где спит ее безжалостная тень».

Мы думали, что ствол, тоскою мучим,Еще и дальше говорить готов,Но услыхали шум в лесу дремучем,

Как на облаве внемлет зверолов,Что мчится вепрь и вслед за ним борзые,И слышит хруст растоптанных кустов.

И вот бегут,* левее нас, нагие,Истерзанные двое, меж ветвей,Ломая грудью заросли тугие.

Передний* : «Смерть, ко мне, ко мне скорей!»Другой* , который не отстать старался,Кричал: «Сегодня, Лано, ты быстрей,

Чем был, когда у Топпо подвизался!»Он, задыхаясь, посмотрел вокруг,Свалился в куст и в груду с ним смешался.

А сзади лес был полон черных сук,Голодных и бегущих без оглядки,Как гончие, когда их спустят вдруг.

В упавшего, всей силой жадной хватки,Они впились зубами на летуИ растащили бедные остатки.

Мой проводник повел меня к кусту;А тот, в крови, оплакивал, стеная,Своих поломов горькую тщету:

«О Джакомо да Сант-Андреа! ЗлаяБыла затея защищаться мной!Я ль виноват, что жизнь твоя дурная?»

Остановясь над ним, наставник мойПромолвил: «Кем ты был, сквозь эти раныСтруящий с кровью скорбный голос свой?»

И он в ответ: «О души, в эти страныПришедшие сквозь вековую тьму,Чтоб видеть в прахе мой покров раздранный,

Сгребите листья к терну моему!Мой город — тот, где ради ИоаннаЗабыт былой заступник; потому

Его искусство мстит нам неустанно;*И если бы поднесь у Арнских водЕго частица не была сохранна,

То строившие сызнова оплотНа Аттиловом грозном пепелище —Напрасно утруждали бы народ.*

Я сам себя казнил в моем жилище».*

Песнь четырнадцатая

Круг седьмой — Третий пояс — Насильники над божеством

Объят печалью о местах, мне милых,Я подобрал опавшие листыИ обессиленному возвратил их.

Пройдя сквозь лес, мы вышли у черты,Где третий пояс лег внутри второгоИ гневный суд вершится с высоты.

Дабы явить, что взору было ново,Скажу, что нам, огромной пеленой,Открылась степь, где нет ростка живого.

Злосчастный лес ее обвил* каймой,Как он и сам обвит рекой горючей;Мы стали с краю, я и спутник мой.

Вся даль была сплошной песок сыпучий,Как тот, который попирал Катон* ,Из края в край пройдя равниной жгучей.

О божья месть, как тяжко устрашенБыть должен тот, кто прочитает ныне,На что мой взгляд был въяве устремлен!

Я видел толпы голых душ в пустыне:Все плакали, в терзанье вековом,Но разной обреченные судьбине.

Кто был повержен навзничь, вверх лицом,Кто, съежившись, сидел на почве пыльной,А кто сновал без устали кругом.*

Разряд шагавших самый был обильный;Лежавших я всех меньше насчитал,Но вопль их скорбных уст был самый сильный.

А над пустыней медленно спадалДождь пламени, широкими платками,Как снег в безветрии нагорных скал.

Как Александр, под знойными лучамиСквозь Индию ведя свои полки,Настигнут был падучими огнями

И приказал, чтобы его стрелкиУсерднее топтали землю, зная,Что порознь легче гаснут языки,* —

Так опускалась вьюга огневая;И прах пылал, как под огнивом трут,Мучения казнимых удвояя.

И я смотрел, как вечный пляс ведутХудые руки, стряхивая с телаТо здесь, то там огнепалящий зуд.

Я начал: «Ты, чья сила одолелаВсе, кроме бесов, коими закрытНам доступ был у грозного предела,*

Кто это, рослый, хмуро так лежит,*Презрев пожар, палящий отовсюду?Его и дождь, я вижу, не мягчит».

А тот, поняв, что я дивлюсь, как чуду,Его гордыне, отвечал, крича:«Каким я жил, таким и в смерти буду!

Пускай Зевес замучит ковача,*Из чьей руки он взял перун железный,Чтоб в смертный день меня сразить сплеча,

Или пускай работой бесполезнойВсех в Монджибельской кузне* надорвет,Вопя: «Спасай, спасай, Вулкан любезный!»,

Как он над Флегрой* возглашал с высот,И пусть меня громит грозой всечасной, —Веселой мести он не обретет!»

Тогда мой вождь воскликнул с силой страстной,Какой я в нем не слышал никогда:«О Капаней, в гордыне неугасной —

Твоя наитягчайшая беда:Ты сам себя, в неистовстве великом,Казнишь жесточе всякого суда».

И молвил мне, с уже спокойным ликом:«Он был один из тех семи царей,Что осаждали Фивы; в буйстве диком,

Гнушался богом — и не стал смирней;Как я ему сказал, он по заслугамУкрашен славой дерзостных речей.

Теперь идем, как прежде, друг за другом;Но не касайся жгучего песка,А обходи, держась опушки, кругом».

В безмолвье мы дошли до ручейка,Спешащего из леса быстрым током,Чья алость мне и до сих пор жутка.

Как Буликаме убегает стоком,В котором воду грешницы берут,Так нистекал и он в песке глубоком.*

Закраины, что по бокам идут,И дно его, и склоны — камнем стали;Я понял, что дорога наша — тут.

«Среди всего, что мы с тобой видалиС тех самых пор, как перешли порог,Открытый всем входящим, ты едва ли

Чудеснее что-либо встретить мог,Чем эта речка, силой испареньяСмиряющая всякий огонек».

Так молвил вождь; взыскуя поученья,Я попросил, чтоб, голоду вослед,Он мне и пищу дал для утоленья.

«В средине моря, — молвил он в ответ, —Есть ветхий край, носящий имя Крита,Под чьим владыкой был безгрешен свет.*

Меж прочих гор там Ида знаменита;Когда-то влагой и листвой блестя,Теперь она пустынна и забыта.

Ей Рея вверила свое дитя,Ища ему приюта и опекиИ плачущего шумом защитя.*

В горе стоит великий старец некий;Он к Дамиате обращен спинойИ к Риму, как к зерцалу, поднял веки.

Он золотой сияет головой,А грудь и руки — серебро литое,И дальше — медь, дотуда, где раздвой;

Затем — железо донизу простое,Но глиняная правая плюсна,И он на ней почил, как на устое.*

Вся плоть, от шеи вниз, рассечена,И капли слез сквозь трещины струятся,И дно пещеры гложет их волна.

В подземной глубине из них родятсяИ Ахерон, и Стикс, и Флегетон;Потом они сквозь этот сток стремятся,

Чтоб там, внизу, последний минув склон,Создать Коцит; но умолчу про это;Ты вскоре сам увидишь тот затон».*

Я молвил: «Если из земного светаДосюда эта речка дотекла,Зачем она от нас таилась где-то?»

И он: «Вся эта впадина кругла;Хотя и шел ты многими тропамиВсе влево, опускаясь в глубь жерла,

Но полный круг еще не пройден нами;*И если случай новое принес,То не дивись смущенными очами».

«А Лета где? — вновь задал я вопрос. —Где Флегетон? Ее ты не отметил,А тот, ты говоришь, возник из слез».

«Ты правильно спросил, — мой вождь ответил.Но в клокотаньи этих алых водОдну разгадку ты воочью встретил.*

Придешь и к Лете, но она течетТам, где душа восходит к омовенью,Когда вина избытая спадет».

Потом сказал: «Теперь мы с этой сенью*Простимся; следуй мне и след храни:Тропа идет вдоль русла, по теченью,

Где влажный воздух гасит все огни».

Песнь пятнадцатая