Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи. Книга 1
Так или иначе, самым большим достоинством представляется мне умение смиренно принимать все, даже противное твоим собственным желаниям, — говорит То-но тюдзё, думая про себя: «Именно так и поступает моя сестра…» Заметив же, что Гэндзи заснул и отвечать не собирается, он обиженно умолкает.
Между тем Ума-но ками, окончательно освоившись с ролью знатока по части женских достоинств и недостатков, продолжает разглагольствовать. «Послушаем, что он еще скажет», — жадно внимает ему То-но тюдзё, поощряя к дальнейшим рассуждениям.
— Посмотрите, как обстоит дело в других областях. Возьмем, к примеру, столярное ремесло. Некоторые мастера охотно делают разные вещицы из дерева, вырезают как им заблагорассудится, но ведь все это не имеет истинной ценности, так, безделушки, возникшие вследствие мгновенной прихоти вне всяких правил и канонов. Глядя даже на самые вычурные из них, подумаешь: «Да, в этом тоже что-то есть…» — и только. Подобные изделия интересны лишь как дань вкусам времени, не более. Бесспорно, некоторые из них по-своему привлекательны. Но попробуйте их сравнить с вещами по-настоящему прекрасными, изготовленными согласно канонам, с полным пониманием их значения, и сразу поймете, чем отличается рука подлинного мастера.
В Дворцовых живописных мастерских немало знатоков своего дела, там собраны лучшие рисовальщики. Рассматривая их работы, сразу и не скажешь, кто одареннее. Находятся живописцы, которые, не жалея красок, изображают удивительные, поистине невероятные вещи: недоступную человеческому взору гору Хорай,[48] чудовищную рыбу посреди бушующего моря, свирепых зверей Китайской земли, страшных демонов, которых не дано видеть простым смертным. Давая волю собственному воображению, стремятся они поразить людские взоры, и им совершенно неважно, что в жизни не бывает ничего подобного.
Но когда надо изобразить обыкновенные горные склоны с бегущими по ним ручьями, привычные глазу человеческие жилища на фоне простых, но милых сердцу пейзажей, так чтобы невозможно было усомниться в их подлинности, когда надо расположить друг над другом отрешенные от мирской суеты далекие горные вершины, поросшие густым лесом и не пугающие своей крутизной, перенести на бумагу то, что находится за близлежащей оградой, и все это сделать в соответствии с канонами — для посредственного художника многое оказывается недоступным, и руку истинного мастера отличишь сразу.
То же и в искусстве каллиграфии. Возьмется за кисть человек, не особенно глубоко проникший в тайны мастерства, и напишет так, что только диву даешься: здесь, там — вытянутые линии, какие-то странные завитки… другой же, строго следуя истинным законам искусства, на первый взгляд вроде бы ничего замечательного и не создаст, но сравните с предыдущим образцом и без труда поймете, который вышел из-под кисти настоящего мастера.
Так обстоят дела в обыденной жизни. Что же говорить о человеческом сердце? Никогда не стоит полагаться на чувства, преувеличенно пылкие, нарочно выставляемые напоказ. Вот послушайте, что произошло когда-то со мной. Боюсь только, что рассказ мой может показаться вам немного фривольным… — говорит Ума-но ками, пододвигаясь ближе к Гэндзи, и тот просыпается.
То-но тюдзё, стараясь не пропустить ни слова, сидит напротив, подперев щеку рукою. Ну не забавно ли? Словно почтенный наставник в Учении держит речь перед учениками, помогая им постичь сокровенный смысл явлений. Впрочем, чаще всего именно в такие минуты и открываются самые задушевные тайны.
— Так вот, давным-давно, будучи еще весьма низкого звания, я вступил в связь с одной милой женщиной. Наружность ее была далека от совершенства, совсем как у тех, о ком я вам только что рассказывал, и я, к беспутству юности склонный, вовсе не собирался останавливать на ней окончательный выбор. Имея к ней неизменную доверенность, я тем не менее не умел ограничиться ею одной и частенько искал развлечения в других местах, заставляя ее терзаться от ревности. Она не упускала случая попенять мне за непостоянство, и это мне не нравилось. «Неужели так трудно владеть собой? — досадовал я. — Будь она снисходительней к моим шалостям…» Так, с одной стороны, меня тяготили ее постоянные, иногда совершенно необоснованные подозрения, с другой — я невольно ей сочувствовал. «Что за незавидная судьба — сосредоточить все помышления свои на столь ничтожном муже?» — думал я и старался вести себя благоразумнее.
Отличалась лее эта женщина тем, что готова была сделать все, даже то, что выходило за пределы ее возможностей, лишь бы мне угодить. Изо всех сил старалась она скрывать свои недостатки, дабы не огорчать меня, стремилась предупреждать любое мое желание. Я предполагал в ней характер властный, деятельный, но она оказалась на редкость кроткой и ласковой, во всем послушной моей воле. Желая сохранить мою привязанность, она постоянно заботилась о своей наружности, надеясь сделать ее по возможности привлекательной, и никому не показывалась, дабы не навлечь на меня нелестной молвы, — словом, вела себя в высшей степени благоразумно.
Постепенно привыкнув к ней, я перестал находить ее такой уж недостойной, и только ее ревнивый нрав по-прежнему удручал меня. И вот пришла мне как-то в голову такая мысль: «Она, несомненно, привязана ко мне и боится меня потерять. Что, если попробовать напугать ее — для того лишь, чтобы проучить. Может, это заставит ее одуматься, и она перестанет Докучать мне своими жалобами. Сделаю-ка я вид, что, устав от ее подозрений, готов разорвать наш союз. Если она действительно привязана ко мне, это будет для нее хорошим уроком». Так решив, я стал притворяться, что совсем охладел к ней, когда же женщина, по обыкновению своему вознегодовав, принялась осыпать меня упреками, сказал ей следующее: «Если жена обладает вздорным нравом, даже самый прочный союз может распасться, и супруги никогда больше не увидят друг друга. Если вам угодно положить конец нашим встречам, продолжайте преследовать меня неразумными подозрениями. Но ежели вы рассчитываете и далее идти со мной по пути, что лежит перед нами, вам придется примириться с моими слабостями и, как ни тяжко это, сносить их молча, тем более что таков удел женщины в этом мире. Если вам удастся превозмочь себя, моя нежность к вам лишь умножится. А когда я выбьюсь в люди и окончательно стану на ноги, вам нечего будет бояться соперниц».
Я говорил с большим воодушевлением, весьма довольный своей находчивостью, но стоило мне замолчать, как она усмехнулась и сердито сказала: «Когда бы речь шла лишь о том, чтобы перетерпеть какое-то время, мирясь с вашим низким, прямо сказать, ничтожным положением и ожидая дня, когда вы наконец выбьетесь в люди, это ничуть не волновало бы меня, я могла бы ждать сколько угодно, не выказывая никакого неудовольствия. Но сносить ваше поведение, теша себя несбыточной надеждой, что настанет наконец время, когда вы исправитесь, — это выше моих сил, а потому, пожалуй, нам и в самом деле лучше расстаться».
Слова ее привели меня в ярость, много неприятного наговорил я ей, а она, не в силах, видно, совладать с собой, схватила меня за руку и укусила за палец. Притворившись, что мне очень больно, я стал громко кричать: «Ах, вы еще и изувечили меня! Как я покажусь во Дворце? Мое звание и так слишком ничтожно! Что поможет мне теперь выдвинуться? Одно остается — удалиться от мира!» Затем грозно воскликнул: «Итак, с этого дня между нами все кончено!» — и бросился вон, но напоследок, потрясая рукой с укушенным пальцем, произнес:
«Считая по пальцамВсе, что вытерпеть здесь пришлось мне,Могу ли сказать,Что одним этим пальцем исчерпанСчет тобой нанесенным обидам?
Теперь вы вряд ли посмеете упрекать меня».
Услыхав мои слова, она все-таки заплакала и ответила:
«Тайно в душеИ сама я вела счет обидам.И все ж не могуПоверить в то, что навекиМы руки должны разнять…»
На самом деле у меня вовсе не было намерения порывать с этой женщиной окончательно, однако долгое время я жил, предаваясь мимолетным утехам, и даже не писал к ней. Но однажды, поздним вечером, когда сеялся унылый не то дождь, не то снег, я, глядя, как придворные, завершив приготовления к Чрезвычайному празднеству Камо,[49] расходятся по домам, вдруг призадумался и понял, что мне-то, кроме как к ней, идти некуда. «Ночевать одному во Дворце неприятно, если же пойти к кому-нибудь из дам, которые ни на миг не забывают о своей утонченности, придется дрожать всю ночь от холода, любуясь снегом», — подумал я, да и любопытно стало: «Как-то она теперь?» И вот, стряхивая с платья снег, я отправился к ней. Признаюсь, чувствовал я себя весьма неловко, но в конце концов решил: «Будь что будет, может, она смягчится, увидев, что я пришел в такую непогоду». И что же? Смотрю: светильник отодвинут к стене и озаряет комнату слабым светом, теплое домашнее платье греется, разложенное на подставке, все занавеси, какие только можно поднять, подняты, словно надеялась она: «Уж этой-то ночью…» «Впрочем, ничего другого я и не ожидал», — самодовольно подумал я, но, увы, самой женщины дома не оказалось. Меня встретили прислужницы, от которых я узнал, что госпожа еще вечером уехала в родительский дом.
