Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков
* * *
Когда ты рискуешь жизнью своей ради желанной чести,Ничем довольствоваться не смей, что было бы ниже созвездий.
Пойми: ради малого ты умрешь иль ради великого дела —Рано иль поздно смерть все равно пожрет это бренное тело.
Будут рыдать о моем коне, о резвом моем жеребенкеМечи боевые, чьи слезы — кровь, а лезвия злы и тонки.
Окрепли в пламени их клинки из заповедной стали:Как девы — в роскоши, так в огне красой они заблистали.
Они безупречными вышли из рук своих мастеров неустанных,А руки умельцев, что создали их, были в порезах, в ранах.
Считает трус, что бессилье его и есть настоящий разум,Но эту уловку бесчестной души честный увидит сразу.
Прекрасно бесстрашие, если им могучий боец украшен,Но ничего прекраснее нет, если мудрец бесстрашен.
Много таких, кто на здравую речь яростно возражает:Непониманье — их вечный недуг — любую мысль искажает.
Однако разумный, в чьи уши войдут ошибочные сужденья,В меру ума и познании своих увидит их заблужденья.
* * *
Оплакиваем мертвых мы: нет, не по доброй волеМир покидает человек, не ради лучшей доли.
И если поразмыслишь ты над своевольем рока,Поймешь, что вид убийства — смерть, но более жестока.
Любовь красавицы сулит одно лишь униженье,Дитя родное нам дает всего лишь утешенье.
Отцовства сладость я познал и сам во дни былые,—И все, что говорю, поверь, постиг я не впервые.
Не смогут времена вместить все, что про них я знаю,И чтобы это записать, жизнь коротка земная.
Да, слишком много у судьбы и лжи и вероломства,Чтоб ей надежды доверять и чтоб желать потомства.
* * *
В начале касыды любовный запев считают у нас законом,—Ужели любой, кто слагает стихи, обязан быть и влюбленным?
Но Иби Абдаллах достоин любви, ему — мое восхищенье,Для всех славословий имя его — начало и завершенье.
Красавиц поклонником был и я, пока не узрел величья,—И как они мелки в сравненье с ним, впервые сумел постичь я.
Судьбу встречает лицом к лицу прославленный Меч Державы,Бесстрашно пронзает ей грудь клинком и рубит ее суставы.
Даже над солнцем в зените власть имеет его повеленье,И даже восхода полной луны прекрасней его появленье.
Враги, словно ставленники его, в своих владениях правят:Захочет — позволит он ими владеть, захочет — отдать заставит.
Нет у него посланий иных, кроме клинков закаленных,И нет у него посланцев иных, кроме отрядов конных.
Любой, чья рука способна рубить, его снисхожденья просит,Любой, чьи уста способны хвалить, ему благодарность приносит.
Без имени этого нет речей ни с одного минбара,Как нет и дирхема ни одного и ни одного динара.
Он рубит и там, где стало тесно между двумя клинками,Он видит и там, где стало темно между двумя смельчаками.
С летучими звездами в быстроте поспорят в часы ночныеБегучие звезды — его скакуны, чалые и вороные.
Они ступают по трупам тех, кого не носили в седлах:По грудам врагов, по обломкам пик — остаткам от полчищ подлых.
С волками бегут по степям они, плывут по волнам с китами,С газелями прячутся в рощах они, парят над горой с орлами.
Если иной, чтоб украсить себя, копье покупает на рынке,То наш властелин — чтоб его сломать о грудь коня в поединке.
Звездой благородства отмечен лоб, высокий и величавый,Всегда: в дни мира, войны, молитв, раздумья, веселья, славы.
Предскажет удачу ему и тот, кто не изучал звездочетства,И даже не любящие его признают за ним превосходство.
Спасти от времени и судьбы лишь ты, наш защитник, в силах,И думаю, станут Ад и Джурхум просить, чтобы ты воскресил их.
Будь проклят этот ненастный вихрь, — с чего он сюда явился?Будь славен доблестный наш поток, куда бы он ни стремился!
Решив помешать нам, сперва о тебе спросили бы ливень и ветер,—Тогда бы достойно о нашем вожде зазубренный меч ответил.
Не ведало облако, встретив тебя буйным дождем и ветром,Что встретилось с облаком славным оно — более грозным и щедрым.
Дождем оросило одежду оно, что кровью не раз орошалась,Коснулось лица, которого сталь в сраженьях не раз касалась.
Оно от Алеппо шло за тобой, как ученик послушный,Чтоб истинной щедрости у тебя учиться, великодушный.
Могилу, что с конницей ты посетил, в тот день и оно посетило,И горе, что ты глубоко ощутил, в тот день и его охватило.
Ты войско выстроить приказал, — и вот оно ждет, волнуясь,На всадника с прядью из-под чалмы — вождя своего — любуясь.
Как волны морские, бурлят ряды пеших бойцов, а сзадиВздымается конный сплоченный строй, подобно горной громаде.
А двинется войско — волнистую степь оно под собой расправит,Холмы, разбросанные вокруг, стройной грядой расставит.
И каждый шрам на лбу храбреца подобен отчетливой строчке:Мечом начертаны письмена, копьем поставлены точки.
Простер из-под мощной кольчуги лев две лапы — руки громадных,А из-под шлема — как две змеи — сверканье глаз беспощадных.
Прекрасны у конницы скакуны, по и остальное не хуже:Знамена и кличи, доспехи ее, отравленное оружье.
Так в долгих боях обучилась она, что, перед строем стоя,Подашь ей знак с одного крыла — поймет и крыло другое.
Как будто наитие ведомо ей: не нужно ни зова, ни крика —Мгновенно, без слов понимает она, что хочет ее владыка.
Мы справа оставили Майафаркин, услышав твое приказанье,Но можно подумать: щадим его из жалости и состраданья.
А если б решили на город налечь громадой своей тяжеленной,Узналось бы сразу, с какой стороны слабей городские стены.
Что ни наездник — поджарый храбрец верхом на поджарой кобыле,Такой поджарой, как будто ее лишь кровью да мясом кормили.
Приказано всем перед боем надеть одежду из крепкой стали:Не только воины — каждый конь в кольчуге и покрывале.
И это — не потому, что жизнь отдать они копьям скупятся,А лишь потому, что от всякого зла разумней злом защищаться.
Напрасно считают, что одного с тобою происхожденьяКлинки индийских белых мечей, — нет большего заблужденья!
Когда произносим мы имя твое — надежное из надежных —Чудится нам, что от гордых чувств клинки улыбаются в ножнах.
Мечом ты зовешься, — а кто из владык готов называться предметом,Чье место — ниже его главы? Ты горд, но и мудр при этом.
Всю жизнь — любое мгновенье ее — ты против врагов обращаешь,По воле своей наделяешь ты, по воле своей — лишаешь.
И если страшимся мы смерть принять, то лишь от твоей погони,И если гордимся мы дар принять, то лишь из твоей ладони.
* * *
Благоуханье этих дней теперь надолго сохранится,Пожар, пожравший стан врагов, для нас в куренья превратится.
Пусть будут девственницы спать отныне мирно и спокойно,И пусть паломников в пути не ждут ни грабежи, ни войны.
И где бы ни были враги, пусть помнят о твоем величье,—В твоих когтях, о грозный лев, им стать беспомощною дичью.
Я видел в час, когда войска построились перед сраженьем:Ты был и без меча в руке спокойной силы воплощеньем.
Лик моря издали узнать нетрудно даже в час покоя,—Так как же не узнать его, когда бушует вал прибоя!
В краю, который так велик, что и на лучшем иноходцеЕго не пробуй пересечь — промежность о седло порвется,
Ты хочешь румского царя лишить и жизни и державы,А будут защищать его одни мужицкие оравы.
Ужель смертельною борьбой нас испугают христиане?Мы — звезды небывалых битв, они — лишь тусклое мерцанье.
Средь нас — непобедимый Меч! Не зря он носит это имя:В походе он упорней всех, а в битве — всех неукротимей.
Мы просим небеса сберечь его от сглаза и раненья,Слились в один немолчный гул людей бесчисленных моленья.
Услышав грозный приговор, что вынесли мечи и пики,Решится ль выйти румский царь навстречу нашему владыке?
Решится, — близ Саманду мы сразимся с войском нечестивым,А не решится, — встречу с ним устроим мы перед Проливом.
* * *
