Ли Юй - Двенадцать башен
Выплата дани серебром имела свои секреты. Так, цзиньцы считали, что большие весы, на которых взвешивалось серебро, часто показывают неправильный вес, а потому требовали доплаты. Как известно, цзиньцы были большими мастерами на хитрые уловки. Если чиновник соглашался на доплату, не особенно торгуясь, значит, мог дать и больше, ибо был человеком состоятельным. И тут шли в ход разные хитроумные способы. Неудивительно, что посланцу сунского двора, будь он богач или бедняк, нередко суждено было прожить в Цзинь несколько лет, а то и умереть на чужбине. Из десятка уехавших в Цзинь на родину возвращались всего двое или трое.
Итак, друзья повиновались строгому приказу государя. Один отправился закупать шелк, второй — собирать серебро. Выполнив часть дела, они вернулись домой и, простившись с родными, уехали в чужие края.
Юй Цзычан, как мы знаем, очень любил свою жену, потому расставание с ней было для него сущим мучением. Перед отъездом Юй разом истратил все деньги, которые предназначались ему на жизнь вплоть до возвращения домой. «Дорог каждый миг! — рассуждал он. — Поручение, конечно, трудное, но, возможно, мне поможет тесть, заплатит цзиньцам вместо меня требуемую сумму. При его богатстве вряд ли он поскупится на подобную мелочь. Он вышлет мне деньги месяца через три, в крайнем случае — через полгода, и мы снова соединимся с женой». Юй Цзычан не желал уподобляться другу, который собирался прожить заложником на чужбине по меньшей мере лет десять.
Жаоцуй в это время собирала мужа в дорогу, сложила одежду, обувь и все, что могло понадобиться ему в ближайшие несколько лет.
— Из-за своих крохотных ножек, согнутых словно лук, я не смогу к вам приехать, поэтому решила дать вам с собой теплых вещей лет на десять вперед. Так некогда поступала Мэн Цзяннюй и Су Хуэйнян. Наденете какую-нибудь вещь и вспомните обо мне. Каждый стежок здесь окроплен моей кровью — когда я шила, не раз уколола палец. И если вы будете меня вспоминать, значит, старанья мои не пропали даром.
На глазах у женщины блеснули слезы. Горе ее не знало границ.
— Я ценю искренность твоих чувств. Только напрасно ты стараешься. Я уезжаю не на короткое время, а, скорее всего, навсегда. Нет у меня денег, чтобы платить такую огромную неустойку. Видно, мне суждено умереть на чужбине. Зачем же мне брать с собой все эти вещи? Вполне достаточно пары обуви да халата. Может быть, я не сразу умру и придется мне несколько лет терпеть голод и холод. Но все равно, эти роскошные одеяния не нужны несчастному чиновнику, который словно преступник живет на чужбине. Вот ты упомянула Мэн Цзяннюй[300] и Су Хуэйнян[301]. Первая, как известно, послала мужу одежды, а вторая выткала парчу. Но ведь мужья их находились не у инородцев-врагов, а в дальних краях отчизны. Допустим, я возьму с собой эти вещи, носить мне их не придется — цзиньцы отнимут. Так что спрячь их лучше в ларь и храни дома. Может, и сгодятся когда-нибудь.
— Если вы не надеетесь вернуться, зачем мне хранить эти вещи? Чтобы валялись без пользы?
Дуань ничего не ответил, лишь тяжело вздохнул. Жену продолжали терзать тайные думы, и она поделилась ими с мужем.
— Вспомни «Книгу песен», — промолвил муж. — В ней есть такие печальные строки: «Умер он, и кто-то другой вошел в дом». Если мне суждено погибнуть, здесь, может быть, станет жить кто-то другой и будет носить эту одежду. Таким образом, ты сэкономишь и деньги, и свой труд. К тому же сделаешь кому-то приятное. Разве плохо?
Все, что до этого говорил муж, шло от самого сердца, сейчас же слова его были холодны, словно ледышки.
— У вас в груди не сердце, а камень или железок — гневно произнесла жена. — Я все делала от души, кровь свою отдавала по каплям, а от вас вместо сочувствия слышу сущий вздор! Вы считаете себя образцом верности, почему же другие не могут считать себя образцом добропорядочности? Нет, я не стану хранить вашу одежду, лучше сожгу ее. Чтобы не донимали вас пустые сомнения!
Сказав так, она швырнула одежду на пол и обложила хворостом, как это обычно делают, когда сжигают платье умершего. Пламя охватило великолепные одеяния из парчи и шелка, и через четверть часа от них остался пепел. Дуань хотел было остановить жену, но раздумал, видимо решив, что не стоит оставлять свои вещи кому-то чужому.
— Бывает ведь на свете настоящая любовь, — со слезами промолвила жена. — Расстаются на год-полтора, а муж утешает жену, успокаивает. У нас же расставание превратилось в сущую пытку. Вы мне слова доброго не сказали, только обижаете. Какой прок от такого супружества?
— Видно, другие жены в свое время постигли самосовершенствование, а потому им достались хорошие мужья. В их семье царит благополучие, даже смерть не в силах их разлучить. Ты же в прошлых своих воплощениях, очевидно, не занималась совершенствованием, потому возникли преграды, и тебе достался супруг не только бессердечный, но и неудачливый. Да, судьба у тебя и в самом деле несчастливая: ни малейшего проблеска впереди, ничего, кроме смерти. Если бы не произошло никаких изменений и ты вышла бы замуж за того, за кого должна была выйти, тебе, пожалуй, не пришлось бы выслушивать столь безжалостные речи. В общем, дело даже не во мне, а в той перемене, которая произошла в тот раз. Но кто знает, может быть, с моею кончиной исполнятся сокровенные желания моей души и обе девы Э Хуан или Нюй Ин[302] окажутся вместе... Да, совсем забыл про указ об отборе государевых невест. Пока о нем ничего не слышно, ворота дворца открыты для государевых жен. Но в любой момент государь может потребовать тебя во дворец. Верно? Все это мои предположения, но я не могу не тревожиться, тем более что покидаю родину. Впрочем, не принимай мои слова близко к сердцу. Вспомни старую поговорку: «Жизнь и смерть во власти судьбы; богатство и знатность — во власти Неба!», и еще: «Каждый глоток, каждый кусок предопределен заранее!» Если тебе суждено нарушить свое обещание и выйти замуж снова, значит, так тому и быть. Красную нить, как говорят, завяжут новым узлом. Пусть мои слова послужат тебе хоть небольшим утешением. Если же ты решила хранить верность моей памяти и сохранить свое доброе имя, мои слова могут показаться тебе чересчур резкими — не принимай их близко к сердцу! К тому же кто знает, может быть, все случится совсем не так. Я думаю одно, а Небу будет угодно совсем иное, а что именно, людям знать не дано!
С этими словами муж принялся собирать свой незамысловатый скарб. Он взял с собой лишь несколько старых, поношенных вещей — и больше ничего. На доме, где они жили, появилась надпись: «Башня Возвратившегося журавля». Сделав ее, Дуань имел в виду историю Дин Линвэя[303], который некогда прилетел в родные края журавлем. Дуань, видно, предчувствовал, что домой не вернется.
Юй Цзычан, прощаясь с женой, долго, не отрываясь, смотрел на нее, потом вскочил на коня и несколько раз обернулся, стараясь запечатлеть ее облик в памяти, словно изображение богини Гуаньинь[304], которой возносят молитвы. Дуань простился с женой лишь скромным поклоном, на его челе не отразилось ни боли, ни волнения, хотя он слышал плач и стенания.
Путники, как говорится, ели на ветру, спали на берегу, путь их освещали луна и звезды. И вот наконец они прибыли в Цзинь. Цзиньские чиновники, проверив товар, сочли, как обычно, что его слишком мало, а качеством он слишком плох, и потребовали доплату. Дуань сказал:
— Я простой книжник, государева жалованья еще не получал, поскольку сдал на ученую степень совсем недавно. С мирян ничего не беру. Дома у меня лишь голые стены. Вы просите тысячи, а у меня за душой нет лишнего ляна. Товар я привез хороший, после мытья он не утратил ни цвета, ни качества. Какие бы козни вы ни строили, денег я вам дать не смогу. Единственное, что есть у меня, это жизнь. Берите ее!
Цзиньцам такие речи не понравились, они жестоко обошлись с Дуанем, всячески его унижали и оскорбляли, затем отступились на время, но потребовали, чтобы он написал домой письмо и попросил прислать денег. Пусть продадут что-нибудь и пришлют.
Дуань, если вы помните, придерживался в жизни одного мудрого правила: «Довольствуйся бедностью». К нему он впоследствии добавил еще один мудрый завет: «Если у тебя горестей на пять частей, благодари, что не на семь. Если у тебя бед на семь частей, благодари, что не на десять». Думал он и о том, что страданья в этом мире все же легче мучений в темном царстве. Пусть тебя бьют плетью и палкой, пусть жестоко терзают, все же остается какой-то путь отступления — а вот из загробного царства никуда не уйдешь, хотя терпеть муки больше не будет сил. «После смерти, — думал он, — я вряд ли буду ощущать боль. Что мне ножи и пилы или котел с кипящей водой. И все же страшно подумать, что тебя ждут вечные муки. До последнего вздоха я буду торчать в преисподней, откуда спасения нет. А пытать меня и жестоко терзать будут не люди, а грозные демоны-лоча, от которых не вырваться. Известно, что мертвые, как бы они ни страдали, никогда не возвращаются в мир людей, а живые, не в силах стерпеть преступлений в нашем мире, ищут спасение в обители мрака». И еще он подумал, что пытки, которым он подвергается, причиняют такую же боль, как нарыв или язва. Недуг нарушил чистоту крови, а потому организм попал в полосу темных страданий. Но как только покажется кровь или выступит гной, боль сразу утихнет. Эта мысль помогла Дуаню спокойно переносить боль, которую ему причиняли колодки.
