Рассказы о необычайном - Пу Сунлин
Наутро прибыли к устью реки Хань, где наняли комнату и остановились. Ван от этих необыкновенных событий пришел в крайнее изумление.
– Сказать тебе, – промолвила тут дева, – ты как, не испугаешься? Я не человек… Лиса! Мать моя, жадная до блуда, каждый день подвергала меня жестокому обращению, так что сердце мое было полно неприятных чувств. Теперь мне повезло – и я высвободилась из горького, как говорится, моря[312]. За сотни-то верст она уже не узнает, и можно надеяться, что все обойдется без несчастья.
Ван, в общем, не выражал сомнений и двойственных предположений и сказал непринужденно:
– В спальне сижу я напротив мимозы. Дом наш – в нем только четыре стены[313]. Сказать по правде, трудновато тут чем-либо утешиться. Боюсь, что в конце концов мне придется быть оставленным тобою и брошенным!
– К чему подобные опасения? – говорила дева. – Теперь пока что продадим товары и поживем. На два-три рта, при скромности и умеренности, может и хватить… Но можно продать ослов и пустить эти деньги в оборот.
Ван сделал так, как она сказала. Сейчас же он поставил у ворот небольшой прилавок и сам, работая наравне со слугой, занялся здесь продажей вина и разных соусов[314]. Дева принялась делать жилеты и вышивать лотосовые мешочки[315]. Ежедневно зарабатывали они более чем достаточно, пили и ели превосходно.
Прошло более года, и они стали уже мало-помалу обзаводиться прислугой, молодой и старой, а Ван с этих пор уже не надевал, как говорится, «бычачьих носов»[316], а всего лишь присматривал за выполнением работ, не больше.
Однажды молодая женщина вдруг загрустила, запечалилась.
– Сегодня ночью, – сказала она, – должна произойти неприятность. Как нам быть, как нам быть?
Ван спросил, в чем дело.
– Мать, видишь ли ты, – отвечала дева, – уже успела разузнать обо мне, и мне придется вытерпеть много оскорблений и насилий! Если она пришлет сестру, то мне нечего тужить… Боюсь, что мать явится сама!
Дело было уже к полуночи, когда она, сама себя поздравляя, сказала:
– Ничего! Не беда! Сестрица идет!
И действительно, не прошло и минуты, как вошла, распахнув двери, Ни-цзы. Я-тоу бросилась ей навстречу с улыбкой и приветом, но та стала браниться.
– Ты, бесстыжая холопка, – кричала она, – ишь ведь, побежала за ним и спряталась! Мама велела мне связать тебя и увести!
С этими словами она вынула веревку и стала обматывать Я-тоу шею. Та вскипела гневом.
– Что за преступление, – кричала она, – идти с одним-единственным мужчиной!
Ни-цзы пришла в ярость, схватила сестру за платье, рванула и оторвала воротник. Сбежалась вся домашняя прислуга. Ни-цзы испугалась и убежала.
– Сестра ушла, – сказала Я-тоу, – значит, мать теперь уж появится самолично. Великое несчастье мое уже недалеко. Надо бы поскорее что-нибудь придумать!
И стала быстро укладываться, чтобы снова перебраться в другое место.
Вдруг нежданно вошла старуха с таким сердитым лицом, что, как говорится, хоть руками нащупывай.
– Я давно знала, – кричала она, – что ты холопка, невоспитанная и бесчинная девчонка!.. И вот пришлось мне явиться самой!
Я-тоу бросилась ей навстречу, стала на колени, горько заплакала и взмолилась, но старуха, ничего не говоря, схватила ее за волосы и потащила вон.
Ван в тоске и унынии бродил из угла в угол. Пропали и сон и аппетит… Он бросился было к Большой реке в надежде деньгами выкупить Я-тоу, но когда он явился туда, то нашел, правда, дом и все по-старому, но люди и вещи уже успели исчезнуть. Стал расспрашивать местных жителей, но никто из них не знал, куда они переселились. Ван в горе и унынии вернулся к себе, распродал все, что было, проезжим, захватил все деньги и поехал к себе домой на восток.
Прошло несколько лет. Приехав в Яньскую столицу[317], он случайно зашел в воспитательный дом, где увидел мальчика лет семи-восьми. Слуга Вана был поражен его сходством с хозяином и то с той, то с другой стороны пристально, не отрываясь, вглядывался в него. Ван спросил, что это он так смотрит на мальчика. Слуга улыбнулся и сказал. Ван тоже улыбнулся и стал внимательно разглядывать мальчика, у которого было какое-то совершенно особенное изящество стати и манер. Ван тут же подумал, что у него сейчас нет потомства. И вот, так как мальчик был на него похож и ему полюбился, он его выкупил. Спросил, как его зовут. Мальчик назвался Ван Цзы.
– Да, но тебя ведь бросили еще в пеленках, – удивился Ван, – как это ты можешь знать свою фамилию и свое имя?
– Мой воспитатель, – отвечал мальчик, – раз как-то сказал мне, что когда меня нашли, то на моей груди лежала записка, в которой было обозначено: «Сын Ван Вэня из Шаньдуна».
Ван изумился до испуга.
– Я как раз Ван Вэнь и есть. Откуда ж быть у меня сыну?
И решил, что это был, очевидно, какой-то однофамилец, с тем же притом именем, но в душе был тайно рад и сильно полюбил мальчика, привязался к нему.
Когда он приехал домой, то все, кто видел мальчика, не спрашивая, уже знали, что это сын студента Вана.
Цзы, подрастая, становился сильным и очень воинственным, любил полевые охоты, не занимался хозяйством. Ему нравилось драться и доставляло удовольствие убивать. Ван между тем никак не мог его обуздать и удержать.
Помимо этого, Цзы сам говорил про себя, что умеет видеть бесов и лисиц, но никто не верил. Но вот как-то вышло, что в их деревне оказался пострадавший от лисы, и Цзы пригласили пойти туда взглянуть. Тот явился и сейчас же указал на то место, где притаилась лиса, приказав нескольким из бывших тут бить по тем местам, куда он водил. Сейчас же послышался лисий вой, и стали падать на землю клочья шерсти вместе с кровью. После этого в доме стало тихо. Люди стали смотреть на Цзы с возрастающим удивлением.
Однажды Ван, гуляя по людной улице, совершенно неожиданно повстречал Чжао Дун-лоу, на котором и шапка и платье были надеты как попало, причем и сам он выглядел истощенным, каким-то черным.
Сильно изумившись при его виде, Ван спросил, откуда это он появился. Чжао страдальческим голосом попросил разрешения поговорить где-нибудь наедине. Ван тогда привел его к себе и
