Рассказы о необычайном - Пу Сунлин
Хэ смирил свой гнев, встал и вышел. Старуха Хуан была мертва от стыда, в лице ни кровинки… Запрощалась и собралась уходить. Дочь дала ей тайком от всех двадцать ланов.
Старуха вернулась к себе, и все сношения между семьями прекратились. Молодую это глубоко тревожило. Тогда Хэ послал им приглашение. Муж с женой явились, полные стыда и не имея слов для извинений.
Хэ принялся извиняться.
– В прошлом году, – говорил он им, – вам угодно было осчастливить меня своим посещением. Но вы не сказали мне открыто о себе и вот заставили меня дать волю многим, многим грехам!
Хуан только бормотал: «Да-с, да-с…»
Хэ велел переодеть их, дать им другую обувь и оставил их жить.
Они прожили этак с месяц, но у Хуана на душе покоя не было, и он неоднократно заявлял о том, что собирается домой. Хэ подарил ему сто ланов белого серебра и сказал при этом так:
– Купец с запада дал пятьдесят. Я теперь эту сумму удваиваю!
Хуан принял деньги с лицом, вспотевшим от стыда. Хэ проводил его в повозке и с конной свитой.
В вечереющие годы Хуан считался у себя довольно-таки зажиточным человеком.
Преданная Я-тоу
Студент Ван Вэнь происходил из Дунчана. С самого детства он отличался искренностью и твердым характером. Собравшись раз съездить в Чу[299], он перебрался через Большую реку[300] и остановился в одной гостинице. Тут он вышел со двора побродить.
Его земляк и родственник Чжао Дун-лоу, крупный торговец, часто не приезжавший домой годами, увидя здесь Вана, взял его за руки, сильно обрадовался и тут же пригласил зайти навестить его. Дошли до места, где жил Чжао. Какая-то красивая женщина сидела в комнате. Удивленный, изумленный Ван попятился назад, но Чжао потащил его и крикнул при этом через окно:
– Ни-цзы, уходи!
Ван вошел. Чжао поставил вино, собрал закуску и стал, как говорится, болтать о «тепле и холоде».
– Что это за место и жилье? – осведомился Ван.
– Это маленький, так сказать, «дворец с кривой решеткой»[301], – отвечал Чжао. – Я давно уже странствую и вот на некоторое время снимаю у них помещение для постели и ночлега.
Во время этого разговора Ни-цзы часто входила в комнату и выходила. Вана коробило[302], ему не сиделось спокойно, весь так и сжимался… Он встал из-за стола и стал прощаться. Чжао схватил его и силком усадил.
Вдруг Ван заметил какую-то молоденькую девушку, проходившую мимо дверей с той стороны. Она поглядела на Вана, и «осенние волны»[303] взметнулись неоднократно – в бровях и очах таилось чувство. Весь вид, все манеры были женственно-грациозны – настоящая фея-небожительница!
Ван всегда отличался строгой корректностью. Тут же на него нашло какое-то затмение, словно он сам себя потерял, и он сразу же спросил, кто эта красавица.
– Это, – отвечал Чжао, – вторая дочь нашей старухи. Ее маленькое прозваньице – Я-тоу, Воронья Головка. Ей четырнадцать лет. Эти самые, как их принято, кажется, называть, «люди с обмотанными головами»[304] часто дразнили аппетит старухи большими деньгами, но девочка упорно к ним не желала. Дело доходило до того, что мать ее за это била плетью и розгой. Девочка все ссылается на свое малолетство и жалобно просит оставить ее в покое. И вот до настоящего времени она ждет предложения.
Ван, услыша эти слова, опустил голову и сидел молча, словно не в своем уме, и отвечал на вопросы все время невпопад – странно как-то.
– Если у вас, сударь, – стал шутить Чжао, – нависает в ее сторону некоторая мысль, то мне придется быть вашим, как говорится, «топором во льду»[305].
– Нет, – отвечал Ван, весь какой-то растерянный, – и на этом желании я не дерзаю остановиться!
Тем не менее солнце уже склонилось к вечеру, а об уходе он и не заговаривал. Чжао стал опять трунить над ним и приглашать.
– Ваша чудесная мысль, – сказал ему Ван, – вызывает во мне глубокую признательность и уважение. Мошна вот, как говорится, против шерстки идет[306]… Как тут быть?
Чжао, зная резкий, ярый характер девочки, решил, что она, конечно, ни за что не согласится, и поэтому обещал помочь Вану десятком ланов. Ван поклонился, поблагодарил и стремительно вышел; появился затем с деньгами, собранными до мельчайшей монеты. Всего набралось около пяти ланов. Чжао отнес их к старухе, и та, конечно, нашла, что этого мало.
– Слушай, мать, – сказала ей при этом Я-тоу, – ты каждый день бранишь меня за то, что я не была для тебя, как говорится в таком случае, «денежным деревом»[307]. Позволь же сегодня попросить у тебя разрешения стать тем, чего ты от меня хотела. Стоит ведь только мне начать учиться жить по-человечески, как день, в который я тебя отблагодарю, уже обозначится. Не отвергай же богатого бога[308] только из-за того, что денег маловато!
Старуха, зная упрямство девочки, была очень рада уже и тому, что та изъявила хотя бы лишь согласие и покорность ее желанию. Приняв предложение, та послала служанку пригласить господина Вана.
Чжао это было неприятно, и он в душе раскаивался в своем предложении. Пришлось добавить денег и передать старухе.
Ван и девочка вкусили теперь радость и наслаждение в самой высокой степени. Затем она сказала ему:
– Ваша покорная слуга принадлежит к низшему классу людей, так называемых «цветов в дымке»[309]. Мне, конечно, не быть вам парой. Однако, раз вы удостаиваете подобной привязанности, мое чувство долга и ответственности сейчас же становится в высшей степени серьезным. Теперь, если вы, вытряхнув весь свой кошелек, купили эту одну лишь ночь радости, то как же нам быть завтра?
Ван, весь в слезах, горько всхлипывал.
– Не горюйте, – сказала дева. – Я брошена в этот «ветер с пылью»[310], по правде-то говоря, вопреки моему желанию. Все дело в том, что мне еще не встречался человек, как вы: честный, стойкий, на которого можно положиться. Прошу вас, давайте ночью убежим!
Ван принял это с радостью и сейчас же поднялся. Поднялась и дева. Прислушались: на городской башне пробило три удара[311]. Дева быстро переоделась в мужскую одежду, и они вместе торопливо вышли. Постучались в дверь к хозяину. У Вана давно уже были
