Абу Мухаммед аль-Касим аль-Харири - Макамы
Говорит рассказчик:
— Когда хозяин прислушался к его стихам и внял его удивительным словам, стал он так горестно вздыхать, что начали все вокруг рыдать. Потом он сказал:
— Этот невольник мне как родной сынок, словно моего сердца кусок! Если б мой дом не был теперь пустым, если б от очага моего поднимался дым, я бы не выпустил его из гнезда, пока не закатится жизни моей звезда. Видишь, как он кручинится от разлуки, как от горя кусает руки? Люди благочестивые добры и мягки душой, всегда они выполняют милосердия долг святой. Ради Аллаха, печаль ты мою развей, обещая расторгнуть сделку по первой просьбе моей. Не считай это трудным и не сердись — ведь об этом есть достоверный хадис[240]: «Если кто, раскаявшись, недействительной сделку признает, ошибки его Аллах недействительными считает».
Сказал аль-Харис ибн Хаммам:
— Я дал ему обещание — стыдно было бы отказать, но про себя подумал, что сделку не стану ни за что расторгать. Притянув к себе юношу, старик его крепко поцеловал и, обливаясь слезами, сказал:
Ты терзанья и страхи, мой друг, укроти,Постарайся душе утешенье найти.Быть недолго тебе у чужих взаперти —Не промедлят верблюдицы встречи в пути!Взор надежды к всевышнему ты обрати!
Потом он добавил:
— Не тужи, хозяина славного тебе я нашел!
Полы свои подобрал и ушел. А у юноши слезы все так же обильным потоком текли, пока старик не скрылся вдали. Когда же невольник от слез утомился и ливень его прекратился, он ко мне обратился и спросил:
— Как ты думаешь, почему я слезы лил?
Я ответил:
— Разлука твоя с господином гореванья и слез причина.
Он возразил:
— Нет, я в одной, ты в другой долине[241]! Разница велика меж оазисом и миражем в пустыне!
Потом продекламировал:
Не о разлуке горько мне рыдатьИ не о том, кто мне отец и мать, —Нет, о глупце, что всем глупцам под стать,Разумной речи не хотел внимать!Позора он не сможет взбежать,Ему пропавших денег не видать!Иль слов моих не смог ты разгадать?!Свободный я, нельзя меня продать —Ведь в имени намек легко понять[242]!
Говорит рассказчик:
— Я сначала подумал, что это веселая шутка, но скоро от речи юноши стало мне жутко: он упорно настаивал на своей правоте и обвинял меня в слепоте. Мы стали сражаться: сначала словами, потом руками, и тогда дело дошло до суда. Судье мы суть дела прояснили и все по порядку изложили. Он сказал:
— В предупреждении — извинение, предостережение влечет за собой снисхождение, а предварение не есть упущение. В его словах было для тебя назидание, ты же не обратил внимания. Глупость свою напоказ не выставляй, лишь самого себя упрекай и этого юношу за невольника не считай: он свободного происхождения, противны ему унижение и принуждение. Я запомнил его лицо: вчера вечером он приходил с отцом, отец его сыном единственным объявил и все наследство за ним закрепил.
Я спросил у судьи:
— А знаешь ли ты отца этого молодца, да опозорит их обоих Аллах и да пошлет им мученья и страх!
Он ответил:
— Кто же из судей Абу Зейда не знает?! Каждого этот шейх донимает!
Я стал призывать на помощь Аллаха и зубами скрипеть с досады, да, видно, думать раньше мне было надо, раньше понять, что его покрывало было лишь хитрой уловкой, стихом плутовской касыды[243], составленной ловко. Опустил я глаза от стыда и поклялся, что с теми, кто скрывает лицо покрывалом, дела не буду иметь никогда. Оплакивал я убытки, горько вздыхая, насмешки друзей своих предвкушая. Сказал судья, видя горе мое и тревогу:
— Успокойся же, ради бога: ты убытком не считай поучение, ведь тот, кто твою осмотрительность пробудил, не совершил преступления. Уроки полезные из этого извлекай, от друзей оплошность свою скрывай, но всегда вспоминай, какое постигло тебя наказание; в твоей потере — для тебя назидание! Следуй тому, кто в несчастьях проявляет терпение и слушает поучения!
Сказал аль-Харис ибн Хаммам:
— Душу свою в одежды стыда и печали я облачил и полы собственной глупости повлачил. Обиженный Абу Зейдом, решил я с ним навеки порвать и ему при случае об этом сказать. Стал я дом Абу Зейда обходить стороной и к нему поворачиваться спиной, пока не привели меня ноги к встрече с шейхом на узкой дороге. Он по-дружески бросился ко мне с приветом, а я нахмурился и оставил его без ответа. Он спросил:
— Что же ты друзей обижаешь, своим невниманием унижаешь?
Я воскликнул:
— А ты забыл, как ты скверно надо мной подшутил?
Абу Зейд улыбнулся снисходительно и сказал примирительно:
В обращенье твоем на враждебность намеки,Словно стал я тебе и чужим и далеким,Оснащаешь ты перьями стрелы укоров,Истерзает мне душу полет их жестокий.Мне пеняешь, что вывел я сына на рынок,Слез фальшивых о нем проливая потоки, —Я не первый придумал такую продажу,Не ко мне обращай свои злые упреки:До меня, ты припомни, потомки ЯкубаБрата продали в рабство, они ведь — пророки[244]!Я клянусь тебе Меккой, куда караваныДержат путь и паломник спешит одинокий[245],Я клянусь обходящими Каабу[246] святую,Чтобы долг перед богом исполнить высокий —Было б вдоволь дирхемов — не знал бы позораИ не стал бы слагать я обманные строки.Ты уж друга прости, не читай наставлений —Не нужны мне, поверь, поведенья уроки.
Затем он сказал:
— Я заслужил снисхождение, а ты своих денег не жди возвращения. Если ты от беседы со мной уклоняешься, потому что за деньги оставшиеся опасаешься, то ведь я не из тех, кто дважды жало свое выпускает и на горящие уголья человека дважды толкает. Ну а если не в этом дело, если скупость тебя одолела и ты мечтаешь спасти то, что попало ко мне в суму, — то пой марсию[247] уму своему!
Сказал аль-Харис ибн Хаммам:
— Он заставил меня уговорами плутовскими и чарами колдовскими на него опять с любовью взглянуть в дружбу ему вернуть, забыть, как он подшутил надо мной, и больше не вспоминать об этой проделке злой.
Перевод А. Долининой
Ширазская макама
(тридцать пятая)
Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:
— Бродя по Ширазу[248] как-то раз, я увидел компанию — усладу для глаз. Прохожий мимо не мог пройти, куда б ни спешил на своем пути. И ноги сами понесли меня к ней, чтобы выведать поскорей, где запрятан алмаз ее речей, и чтобы отведать, какие плоды принесут столь прекрасные цветы. Такое собрание где еще встретишь, где столько полезных мыслей приметишь! Показалась мне их беседа отрадной, словно сок хмельной лозы виноградной.
Вдруг смотрим: в общество наше проник какой-то оборванный дряхлый старик. Он приветствовал нас красноречиво, всем поклонился учтиво, сел средь собравшихся, обхватив руками колени, и сказал:
— О Аллах, избавь нас от прегрешений!
Но все глядели на лохмотья его с презрением, забыв полезное поучение: не внешность мужа внушает почтение, а лишь язык в сердце — хоть ростом они малы — достойны хвалы или хулы. Каждый шутил над ним в был готов сжечь сандал его речи вместо дров. Но старик не выдал им ни намеком, с кем они обходились так жестоко: шутникам он дал себя поразвлечь, то, что скрыто внутри, — наружу извлечь, поджидая, чьи весы перетянут и когда опустеют остроумья колчаны. А потом он собравшимся сказал:
— Да если б из вас кто-нибудь знал, что за тканью, которой затянут кувшин, напиток чистый, словно рубин, вы над рубищем нищего бы не глумились, а недолей его огорчились.
И пустил он красноречие биться ключом, утонченные речи его зажурчали ручьем. Слов таких удивительных нигде не сыскать — только золотом можно их записать! Каждое сердце он покорил, каждую печень он растопил, а потом вдруг поднялся, уйти собрался, нас покинуть решил, заспешил. А мы ухватили его за подол, чтобы он не ушел:
— Показал ты нам остроумье свое — стрел остро отточенное острие, так и мудрые мысли твои подари нам — и кожуру их, и сердцевину!
Он, словно обиженный, замолчал, потом вдруг заплакал и зарыдал, так что каждый жалеть его стал. Но я уловил, что в речи своей смешал он и мед и яд — а искусством таким один Абу Зейд богат — и ливень обильный красивых слов он в любую минуту пролить готов. И хоть был перед нами старик безобразный, дурно пахнущий, изможденный и грязный, приглядевшись, я в нем Абу Зейда узнал, но тайну его выдавать не желал и явные козни его, как постыдный недуг, скрывал. Когда же старик перестал рыдать и понял, что смог я его разгадать, заговорил он с легкой усмешкой в глазах, а голос его тонул в притворных слезах:
Прости, Аллах, меня, помилуй —Снести грехи не хватит силы!Ах, сколько девственниц-затворницЯ загубил и свел в могилу!Никто не мстил мне за убитых,Родня и пени не просила,А обвинят меня в злодействе —Я отвечал: «Судьба сгубила!»Так я грешил, не зная страха,Пока душа не поостылаИ волосы мои густыеОделись сединой унылой.С тех пор затворниц я не трогал,Отбросил прочь, что прежде было.Взгляните, люди, как я беден,Как тягостен мой рок постылый!Теперь я сам ращу девицу,Что всех бы прелестью пленила, —Затворница, скромна, невинна,И ей жених сыскался милый.А чтобы к жениху невестаПод пение рабынь входилаИ чтоб снабдить ее приданым,Мне б сотни дирхемов[249] хватило.Увы — в ладонях нет ни фельса[250],Все реки бедность иссушила!О, кто мне успокоит сердце,Заботы смыв целебным мылом?!Душистой я воздам хвалою,Что вознесется ввысь, к светилам!
Сказал рассказчик:
