Бади аз-Заман ал-Хамадани - Макамы (без иллюстраций)
— Мы с тобой из одного города или одного племени?
— Нас чужбина соединила, дорога сроднила и подружила.
— Какая же нас дорога связала, на единую нитку нанизала?
Он помолчал немного и ответил:
— Йеменская дорога.
Я воскликнул:
— Так ты Абу-л-Фатх Александриец?
— Да, это я.
— Я тебя не узнал, не скрою. Как ты похудел! Что случилось с тобою? Расскажи мне все о твоем положении — быть может, найдем решение для его улучшения?
И он поведал мне:
— Я женился на женщине красивой, но злой; она — как навозная куча, поросшая сверху травой. Я дочь от нее имею, о ней горюю, ее жалею. Мое имущество жена погубила дотла и воду юности моей пролила.
Я спросил:
— Что же ты не дал ей развод, чтоб отдохнуть от этих невзгод?
Говорит автор макам:
Он сделал непонятный мне знак и прочел стихи, которые я запомнил, но здесь не привожу.
ХУЛЬВАНСКАЯ МАКАМА
(тридцать третья)
Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
Когда из хаджжа возвращался я в караване и сделали мы остановку в Хульване, я сказал своему слуге:
— Надо с дороги голову мне побрить и тело помыть. Подыщи-ка баню, куда нам пойти, и цирюльника постарайся найти. Пусть баня будет изрядная, просторная и опрятная, пусть дух в ней будет не спертый, а свежий, и вода пусть кожу не жжет, а нежит. Пусть у цирюльника будет рука легка, бритва остра, одежда чиста и язык не слишком болтлив.
Слуга мой долго по Хульвану бродил, наконец явился и доложил, что нашел он баню, как я просил. Мы пришли туда и увидели, что баня вовсе не так уж хороша и просторна, но я вошел в нее, а вслед за мной — какой-то человек. Внезапно он схватил кусок глины, обмазал ею мне лоб, а остальное бухнул мне на голову. Потом он вышел, а на меня набросился другой человек и стал тереть мне тело так сильно, что чуть не дотер до костей. Он мял меня и давил, чуть не переломал все мои суставы, и при этом громко свистел, брызжа слюной. Затем он принялся за мою голову, стал скрести ее изо всех сил и горячую воду на нее лил. Но тут же явился первый, приветствовал его тумаком по шее, так что у него аж зубы застучали, и закричал:
— Эй, мерзавец, не трогай эту голову, она моя!
Тогда второй повернулся и тоже стукнул его кулаком, стараясь показать, что он сильнее, и заявил:
— Нет, эта голова — мое право и моя собственность, она в моих руках!
И тут они начали биться смертным боем, а выдохшись и все-таки оставшись в живых, решили: пусть их рассудит старший банщик.
Первый сказал:
— Эта голова принадлежит мне, ведь я израсходовал на нее глины целый кусок, намазал и лоб ему, и маковку, и висок!
Второй сказал:
— Нет, она принадлежит мне: тело, на котором она сидит, ведь я растирал и все суставы его разминал.
Тогда старший банщик потребовал:
— Приведите мне владельца головы, я спрошу его, кому из вас двоих она принадлежит.
Они пришли за мной и сказали:
— Ты должен быть свидетелем в нашем деле, возьми это на себя!
Волей или неволей пришлось мне пред ним предстать и за других ответ держать. Банщик обратился ко мне:
— Эй, человек, только правду ты должен говорить, только истину должен мне открыть. Скажи, кому из них принадлежит эта голова?
Я ответил:
— Да простит тебя Бог! Это моя голова, она всюду меня сопровождала, вместе со мною вокруг Священного Дома обход совершала[123], и я не сомневаюсь в том, что она принадлежит мне.
Он закричал:
— Молчи, болтун!
Потом обратился к спорщикам и сказал:
— Долго ли будете спорить вы из-за этой дурацкой головы?! Она пуста и ничтожна по сравнению с гневом Божьим и адским огнем! Допустим, что она и рядом тут не была и что мы никогда не видали того козла!
Говорит Иса ибн Хишам:
Я испугался и устыдился, одеться поторопился и поскорей ускользнуть решился. Дома я изругал слугу дурными словами и побил его кулаками, потом велел другому слуге:
— Приведи мне цирюльника, который избавит меня от этой тяжести на голове.
И он привел мне человека, стройного станом, лицом пригожего, на резную фигурку похожего. Я обрадовался ему, а цирюльник, войдя, сказал:
— Мир тебе! Из какого ты города?
Я ответил:
— Из Кума.
Он продолжал:
— Да приветствует тебя Бог! Ты пришел из страны благоденствия и процветания, из города людей сунны и согласия общины — да продлится ее преуспеяние[124]! Я как-то был там в месяц рамадан в соборной мечети, когда светильники уже зажигались и ночные молитвы читались. А тут вдруг Нил воды свои разлил и светильники чуть не утопил. Но Бог даровал мне сапоги, которые я надел влажными, но рукава у них не были вышитыми. И мальчик вернулся к своей матери, после того как я свершил вечернюю молитву и тень выпрямилась.
А каков был твой хаджж? Все ли ты выполнил предписания, какие требуются? И они закричали: «Чудо! Чудо!» Тут посмотрел я ввысь — как приятна война для людей, что посмотреть на нее собрались! Я увидел, что хариса находится в том же положении, и понял, что дело свершается по решению Бога и его предопределению. До каких же пор будет длиться эта тоска? Ни сегодня, ни завтра нет спасенья — то суббота, то воскресенье. Я не хочу затягивать споры — к чему эти разговоры?
Однако нужно, чтобы ты знал: ал-Мубаррад в грамматике остер, как бритва, и не занимается словами черни. Если бы возможность возникала прежде действия, я бы уже побрил тебе голову. Не хочешь ли ты начать?
Говорит Иса ибн Хишам:
Его бредовые рассуждения меня привели в смятение. Я испугался, что он задержится тут, и сказал:
— Отложим на завтра, если Богу будет угодно.
А потом спросил о нем у тех, кто при этом присутствовал. Они сказали:
— Этот человек из пределов Александрии. Наша вода ему не подходит, желчь у него разливается и с ума его сводит. И он целый день бредит, как ты видишь, а на самом деле у него много достоинств.
Я сказал:
— Да, я слышал о нем, и меня огорчает его безумие.
И закончил стихами:
Дам обет я перед Богом,Поклянусь — и вы поверьте:
Брить я голову не будуНи за что до самой смерти!
ЖИРНАЯ МАКАМА
(тридцать четвертая)
Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
Как-то раз вместе с друзьями я подошел к одной палатке в надежде, что ее обитатели чем-нибудь нас угостят. К нам вышел пузатый человечек невысокого роста и спросил:
— Вы кто?
Мы ответили:
— Гости, которые вот уже три дня как не ели ни крошки.
Он откашлялся и предложил:
— А что вы скажете, друзья, если вам подадут на широком блюде кусок жира, собранного с целого стада овец и скатанного в ком вроде лысой головы, а сверху будут положены лучшие хайберские финики с высокой и густой пальмы? Один такой финик может наполнить рот любого из компании жаждущих и голодных, три дня не пивших и не евших. Зубы тонут в его мякоти, а косточки в нем — как птичьи язычки. К этому подадут огромную чашу свеженадоенного молока тучных верблюдиц, вскормленных хармом и раблом[125]. Не хотите ли такого угощения, друзья?
Мы обрадовались:
— Да, Богом клянемся, хотим!
Старик захохотал и сказал:
— Ваш дядя тоже не против!
Потом он спросил:
— А что вы скажете, друзья, если перед вами на круглом куске кожи, пахнущей каразом[126], насыпят кучку муки, белой, как серебряная пыль. Пусть возьмется за нее один из вас, молодец не вздорный, искусный и проворный, сделает тесто и начнет его прилежно месить, но не слишком трясти, не бить, до полной мягкости не доводить, молока пусть добавит потом, тесто свернет кольцом и положит на горячие камни. Когда тесто забродит, но не успеет затвердеть, пусть он возьмет ветки гады[127] и подожжет их. Когда же они догорят, пусть он разровняет горячую золу и, приплюснув тесто, разложит его на золе и закроет. Когда тесто поднимется и затвердеет сверху, пусть положит на него нагретый камень и прикроет крышкой — тогда тесто будет греться и сверху и снизу. Когда тесто растрескается немножко и корка его станет похожей на тоненькую лепешку, а румянцем своим напомнит знаменитые хиджазские сорта умм ал-джарзан или изк ибн таб, то лепешку поливают медом, белым как снег, — он пропитает мякоть лепешки и затвердеет на ее румяной корочке. После того вы заглотаете ее, как Джувайн или Занкал[128]. Не хотите ли такого угощения, друзья?
Говорит Иса ибн Хишам:
Пока старик объяснял это, каждый из нас, вытянув шею, стремился не упустить ни слова; у всех потекли слюнки, каждый облизывался и причмокивал. И мы сказали:
— Да, Богом клянемся, хотим!
Старик захохотал и сказал:
— И ваш дядя, клянусь Богом, тоже не против!
Потом он спросил в третий раз:
